Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

Тетя испугалась племянника и хотела было схоронить его в дальних комнатах, но он, побрившись, вымылся ледяной водой до пояса, отфыркиваясь, словно конь, натерся докрасна полотенцем, чтобы прогнать сон, и, начистив сапоги, отправился на базар – ленивой кривоватой походочкой своей, пощелкивая нагайкой по голенищу сапога.

Первым, кого он увидел, был бывший джеркутский городской голова – господин Биловский. Поначалу он вроде тети – испугался. А Чарышев, вместо того чтобы бежать от него, – к нему, с улыбочкой, руки тянет, «мон шер» говорит, обнимает, словно бы своего.

– Вы?!

– Я.

– Вы здесь?!

– А кричать-то зачем? – удивился Чарышев. – Кричать не надо.

Он взял Биловского под руку, сильно взял, будто капканом стянул. Повел к базару.

Наклонившись, зашептал:

– Нам лучше тихо говорить. Я ведь сюда не зря. Сады у моего папа реквизировали. Вот я к вам и подался – посмотреть, что здесь у вас и к чему.

У отца Чарышева были сады – это правда. Был он человеком зажиточным – это тоже правда.

Биловский это знал. Поэтому он улыбнулся.

– Господи, вот счастье-то какое, – сказал он, – а я уж плохое подумал.

– О плохом думать – пищеварение портить.

Биловский засмеялся и, не удержавшись, пошел костить большевиков и в бога, и в душу, и в мать. Но – с веселья это: если уж от большевиков начальник милиции стоном стонет, значит, месяц, от силы два, и – в Москву!

Биловский привел Чарышева к себе в каморку, где густо пахло клопами и младенцем. Здесь Чарышев и признался городскому голове, что у него две сотни вооруженных милиционеров в уезде – только и ждут приказа резать большевиков. Биловский еще больше заволновался, стал бегать по комнатке, а потом сказал:

– Да вам! Да нам! Да это бог знает как хорошо!

Вечером он свел Чарышева с попом Ионой. Поп был еще и не старик, но – старый. Лицо морщинистое, трезвое, сухое. Глаза шальные, с белизной по краям черных зрачков.

«Истеричка, – подумал Чарышев, – это хорошо. Такие только себе и верят».

Поздоровавшись с Ионой, Чарышев отошел в сторонку и сделал омовение – вроде бы незаметно для Ионы, а на самом деле именно для него: от погани христианской вроде бы освободиться, Коран Христа не любит.

– А ну, смотри на меня, – сказал Иона, – смотри близко.

Он заглянул в глаза Касемхану и замер.

«Желудком поп страдает, – подумал Чарышев, – изо рта несет».

– Женат? – спросил Иона, не отрывая взгляда от Чарышева.

– Да.

– Дети есть?

– Сын.

– Любишь?

Чарышев поморщился. Биловский сразу же запричитал:

– Им-с нельзя не любить. У них вера такая. Сын для них, как для нас, простите, Господь.

Иона досадливо посмотрел на Биловского, поморщился, потом улыбнулся, отодвинулся от Чарышева, погладил лоб девичьей ладонью.

– Я глазам верю, – сказал он, – вы – наш. Если будете помогать – мы вас не забудем никогда. Поезжайте-ка завтра в Суйран вечерком, зайдите в казарму и спросите отца Иону. Удачу, удачу я чувствую, удачу, – оборвал себя. Лицо его забило тиком.

«Э, – подумал Чарышев, – не желудок у него болен: сифилис, видно, у него. Нелеченый. Желтый, весь мученый, а горячий. Они все такие».

Ушел отец Иона быстро, пружинисто, широким шагом офицера, путаясь в рясе.

Суйран – город небольшой. Здесь-то и обосновался со своим штабом Дулов, перебравшись из тылов, чтобы быть в непосредственной близости от войск, расположенных вдоль красных позиций.

Сюда, в Суйран, приехал Чарышев. Идти в казарму он не торопился. Завел свою лошадь в караван-сарай «Лянга», спросил чаю, сидел за чашкой долго, хмурясь, прикидывал, что к чему. Потом отправился прогуляться по городу.

В центре обернулся, когда его кто-то окликнул по-татарски. Возле казармы стоял друг детства, вместе в гимназии учились, полковник Аблаихан. Обнялись, поцеловались. Никакие отговорки не помогли – Аблаихан утащил в чайхану, заказал баранью ногу, много коньяку и – для очистки совести – немного шербета.

Чарышев набросился на еду. Жир капал на крепкий подбородок, и от этого тот густо блестел. Пил он тоже много и жадно – все больше коньяк, а шербет – нет-нет да и прольет на скатерть. Аблаихан смотрел на Чарышева умно и добро.

Ел он мало, лениво, пил шербет, курил американские «Лаки страйк» из большой железной коробки, часто откидывался на подушки и, прищурившись, ковырял в зубах зубочисткой с перламутровым наконечником.

Говорил распевно, ни о чем, а так – о старом, о гимназии, про то, как порох физику в папиросы засыпали.

Потом он заговорил о женщинах. Чарышев загорелся, стал громко смеяться и говорить непристойности.

Аблаихан похмыкивал, тянул шербет, а потом ненароком бросил:

– А я ведь при Дулове переводчиком состою.

Чарышев разлил коньяк, полез к нему с объятиями.

– Да атаман меня сейчас целовать будет, – сказал он. – Аблаихан, дорогой, я тебе как брату, как мусульманину говорю – нас счастье свело.

Потом как-то внезапно отрезвел и спросил:

– А ты правду говоришь?

– Ты ж мне друг.

– Но ты знаешь, что я…

– Знаю. Пошли.

– Я ведь вино пил… Нехорошо так к атаману идти.

– А кто не пьет вина вовек? – спросил Аблаихан стихом из Хайяма.

– Тот – никчемный человек, – ответил Чарышев второй строчкой.