Неймдроппинг

словно мхи и кустарники в царстве мясных зверей. Если б знать, куда

нам  идти  за  своим  подвидом,  наша  горница  семечек  в  этом  слепом

раю, сосчитаешь их все – детским места здесь нет обидам, только я

слишком поздно, чтоб их сосчитать, встаю.

Тебе  остается  только  бутылка  Клейна  –  все  остальные  просто

опустошены,  только  для  нас  двоих,  так  совсем  келейно,  что  не

годишься на роль хорошей жены, что не годишься на роль девочки

с  мелом,  гражданина  родины,  человека  без  свойств,  делаешь  вид,

что занята нужным делом, очень спокойно и лучше бы без геройств.

Только для нас двоих говорю всё это, лучшие дети сами себе смешны,

и ничего не рождается из поэта, кроме какой-нибудь самой сплошной

вины,  кроме  какой-нибудь  самой  невинной  сплетни,  в  рифму

озвученной, в общем-то, сгоряча, каждый решает – петь ли ему, не

петь ли, выбраны петли и чтобы рубить с плеча. Тебе остается только

она,  загладит  всякие  вины,  тоже  сравняет  счет,  в  чужом  пиру  не

сказать – надоело, хватит, ну что за мёд по нашим усам течет. Тебе

остается только она, и с нею ты будешь тем, кем должен, не обессудь.

И я совсем о жизни не пожалею, и тоже здесь останусь когда-нибудь.

62

Алина  Петровна  работает  в  театре  лошадью  Алкивиада,

63

вернее  –

правой задней, коли быть точным. Там говорить друг с другом совсем не

надо, надо плыть по течению, кран с проточным спиртосодержащим,

дышащим  огнедышно  (надо  же  как-то  ведь  расширять  сосуды),  в

общем, молчите громче – в задних рядах не слышно, пусто у нас в

графе «Получатель ссуды». Прекрасна ты и прекрасно твое одеянье,

щеки  и  губы,  родинка  на  плече  и  тонкие  ляжки.  Лучше  сейчас  же

занавес против такой пагубы, или читать как небывшее без бумажки.

Ссуду  свою  потратить  на  новые  трубы,  от  режиссера  скрывать

гусиные  лапки  под  глазом,  сушить  апельсинные  корки  солнечной

Кубы, всех композиторов для викторины разом вспомнить. Поэтому

больше не сочиняю, сочинишь тут что-то, а оно висит над душою, а

тебе в коньяк еще подливают чаю, говорят: «Расти-расти, наконец,

большою».  И  в  подъезде  нашем  не  сыщется  ближе  тела,  у  Алины

Петровны  в  катышках  полквартиры,  на  границе  тучи,  выходит  во

двор несмело, и в песочнице пьют метиловый спирт вампиры, и шипят

Алине: «Ну что существо такое может делать в театре наших коней

безногих,  наших  казней  египетских».  Ах,  оставьте  меня  в  покое,  а

метиловый спирт очищает кровь, рюмки для немногих, бокалы для

никого,  у  тебя  нет  плоти,  нет,  еще  одну,  на  кого  ты  их  променяла.

Мне всегда говорили «Страшись незнакомцев» тёти, а себя бояться

училась я слишком мало.

Много любили, мало любили нас, потом в стране отменили дешевый

квас,  товарищам  девочкам/мальчикам  не  у  кого  требовать  мячик

такой,  если  спросят:  «Для  чего  ты  живешь?»,  потеряешь  покой.

На  самом  деле  это  ты  ведь  меня  звала,  такая  недотрога  страна,

что  тебе  мала,  такая  недотрога  земля,  до  самых  небес  вырос  наш

небогобоязненный  лес,  размером  он,  как  Вавилонская  Б.,  судьба

играет вместо тебя на трубе, ибо мы не научены что-то такое сметь, и

не смей меня спрашивать, и за ответом впредь в другие земли лучше

податься  вам,  не  наточен  нож,  в  «Двух  гусях»  не  успеешь  в  хлам.

Много любили, мало оставили слов, в «Двух гусях» приносят какой-то

плов, традиционное блюдо в нашем лесу, находишь там лисичку или

осу, кофе или сон – что я тебе несу, просыпайся, мой свет, экзамены

на  носу.  Как  в  старой  доброй  русской  прозе  просыпайся,  мой  свет,

изучай  свои  сонники  и  списки  добрых  примет,  и  списки  дурных

примет, и нейтральных примет, и учебник по НЛП – вот уже и обед,

и новости на «Часкоре» (ужинать уж пора), много забыли, как черная

в  небе  дыра  засасывает  тебя,  когда  погружаешься  в  лес,  где  осы,

лисички и домики спящих принцесс, разные разности разнородные в

неглиже, тепло и уютно к вечеру на душе. Как же я останусь без этой

водицы мертвой на полчаса, как будто жизни хватает нам за глаза.

Много  любили,  мало  любили  нас,  как  будто  жизнь  предлагается  в

первый раз, как будто можно что-то еще успеть, служить ему верою

и  колыбельные  петь  под  малиновую  настойку,  чтобы  логики  ход

не нарушался потом, и из небесных вод не выходила Афродита на

брег  морской,  и  не  глядела  с  необъяснимой  тоской  на  разногласия

жизни и бытия. А как же ты? А как же, положим, я? Много любили,

мало любили нас, и то, скорее, уже для отвода глаз, для оправдания

сложных  кротовьих  нор,  когда  садовник  так  на  расправу  скор,

что, скорее всего, уже и не увильнешь, не притворишься, что ты –

безобидный ёж, тихо из крынки лакающий молоко, а не какую-нибудь

La Veuve Cliqot, по всем статьям тебе оправданий нет, поэтому всё

же скорей просыпайся, мой свет, пока по всей стране отменили квас

и ничего не убудет теперь от нас.

64

Теперь  мы  никогда  не  бросим  друг  друга,  будем  вместе

65

читать

Жоржа Батая, и будет в каждом глазу равномерно сухо, и будет к

месту каждая запятая. Будем вместе читать “Курицын-weekly” за