Неймдроппинг

белые  мысли  прячутся  в  мыслях  черных,  черные  мысли  мягонько

теребят, любят узорных и даже немного вздорных, топят в портвейне

их вечером, как котят. Чем тебе жить от рассвета до полвторого, что

до потомков искренне донести, радиус есть, но нет ничего живого, не

отделяется слово здесь от кости.

Для чтения наших историй в кладовке хранится бром, воскрешением

всех мертвых заняться бы на досуге, избавлены от несовершенства

были  с  таким  трудом  (мощи  святой  Варвары,  спасенье  в  духе),

а  ты  им  говоришь:  «Мне  тут  не  хватает  пар  для  игры  в  крокет,

и  Федоров  наш  прекрасен,  и  всё-таки  мы  порой  выпускаем  пар

посредством  создания  бесперспективных  басен».  Конечно  же,

ясно,  что  лучше  купить  слона,  в  посудной  лавке  с  утра  сторговать

конфеты,  деконструкторы  в  масках  Шиша  и  Псоя,  третья  волна,

запчастей на всех не хватает, но вот, согреты собственной совестью

(Мальбрук  собрался  в  путь,  все  подстаканники  в  поезде,  веер  для

леди), ужели приедем однажды куда-нибудь, из копытца козленочка

пить предлагают медведи. Испей, сестрица, и козленочком станешь

тож, а так удобней для всех и тебе прилично, и не надейся, что кто-

то  здесь  точит  нож,  сказано  «Вечно  хранить  и  питаться  лично».  И

не надейся, что кто-то тебя найдет, копытцем по темечку с нежной

душой огреет, дальние страны и долог наш перелет, и переплет под

правой  рукой  немеет.  Сестрица  Иванушка,  глупый  дурашка  наш,

вверх  тормашками  ходишь  по  белу  свету,  цепляешься  волосами

за  горный  кряж  и  думаешь  –  всё  проститься  должно  поэту,  даже

отсутствие  горных  кряжей  не  остановит  нас  в  переустройстве  на

десятерых  квартиры,  тем  более  Пряжка,  консьержка,  восьмой

этаж, сроки сантехники, в тонком астрале дыры. Каждый приносит

котенка  и  просит  продлить  им  lease,  ждать-то  немного  осталось,  и

всем по серьгам тут скоро, в наших лесах в заводе тут бедных Лиз с

таким перебором – какая-то просто свора. И по всем приметам скоро

затопит нас, провинциальное детство свое скрывая, будем скорбеть:

«Ну вот, отменили квас, зернышко вырвали силой из каравая». Целое

зернышко кто-то пускай клюет, кому не лень клевать по зернышку

рядом. Скоро на Ладоге станет прозрачным лёд, Маруся спрячет на

грудь свою склянку с ядом, и все твои верные живы, все они прямо

тут,  все  они  смотрят  в  тебя  и  ворошат  руками,  и  в  силу  привычки

теперь никогда не умрут, останется пруд и томящийся тут Мураками.

72

Никуда не денешься, quid pro quo, начнешь готовиться к

73

мартовским

идам  -  жигулевское  пиво,  журнал  «Дніпро»,  и  Платон  не  друг,  и  в

саду разрытом от вишневых косточек спасу нет, и с природой бурною

нету  сладу,  и  в  кафе  на  Мойке  выносят  плед,  и  стираешь  с  пледа

ее  помаду.  Ничего  не  нужно,  весенний  пух,  заплати  налоги  и  спи

спокойно, никаких не будет здесь больше двух, колыбельный звон,

двойне тесно, вздорно говорить как истину всякий вздор, никуда не

денешься всё равно ты, вспоминай, о чем говорил твой лор – и придет

спасение от икоты, и без умолку будешь твердить свое, и в деревне

солнце  нежней  гранита,  и  сбегаешь  утренней  из  нее,  расстоянием

от  кредиторов  скрыта,  и  любое  слово  теряет  плоть,  обретает  тень,

обрекает плоти. Ну кого еще обокрала, хоть говорят: «Ну как вы тут

проживете», и кого-то нового обокрасть, а потом сказать: «Так ему и

надо», и тепло ль тебе, и живешь ли всласть, и вкусна ль на пальцах

твоих помада. Тот, кто жил и мыслил совсем без чувств, да и все они,

в эти чувства веря, в огороде видят горящий куст, на ладонях видят

в тон шерсти зверя три, наверное, слишком простых числа, несть в

родной земле для тебя пророка, в огороде трижды по три мосла, от

мосла кусаешь себя без прока, или всё списать на нехватку сил, на

большие  очереди  в  пивную,  разве  ты  такое  себе  просил,  разве  я  к

такому тебя ревную.

M&M’s

Отпечатки на курочке, расставанья на заре, камни в почке, камни в

почке, камни в желчном пузыре. Я приснюсь тебе сегодня ближе к

ночи аккурат, жидкость красная, как сводня, лимфа черная, как яд. Я

приснюсь тебе и стану притворяться кем-нибудь, всё теперь идет по

плану, только вот недолог путь. Драгоценные просторы тихой родины

твоей на расправу слишком скоры – нет чтоб быть чуть-чуть добрей.

И когда тебя попросят: «Наконец-то выбирай», разве кто-то нынче

носит, устарело, тут был рай. Был да сплыл подальше кромки, стал

не  больше  уголька,  не  найдут  себе  потомки  в  этой  лужице  малька.

Был – и стал не больше рая, и не меньше (здесь тире), я всегда тебе

вторая, кем еще в такой дыре оказаться каждый может, и не мог бы –

но куда скрыться, кожу память гложет до забвения стыда.

 ***

Приходи ко мне, мишутка, всё равно – ни трезв, ни пьян, мы - всего

лишь Божья шутка, Божья шутка и капкан. Приходи ко мне лучиться,

и  кровиться,  и  скрипеть,  опустевшая  страница  я  твоя  отсель  и

впредь.  Приходи  меня  оставить  и  колодезной  запить,  опечатки

не  исправить,  никому  собой  не  быть.  Никому  с  собой  не  сладить  и

скольженье  не  унять,  я  хочу  тебя  погладить,  но  буфет  откроют  в