Неймдроппинг

ну ты правда искал меня тут, серьезно? И разговора такого не рвется

нить.  Лучше  платить  по  счетам,  пока  воздух  ворован,  выброшен  к

мусору под опаленным кустом, в семь обручальных колец на седмицу

закован, предначертания спрятаны в матушкин том. Кто тебя здесь

так полюбит чернее чернила до возвращения в белое из бытия, мало

ли что там бывает и сердцу не мило, но почему-то лежит в этой книге,

как я.

Водил на казни, водил в найт-клабы, хвалил за наивность и аппетит,

сказал  бы:  будь  моей  собачонкой  –  была  бы,  да  только  не  говорит.

Держал  за  руку  до  полвторого,  времени  мало  –  чего  уж  там.  На

тебе  осталось  чего  живого?  К  таким  нерасставленным  по  местам

применяются  особо  изощренные  пытки,  чтобы  научить  их  себя

жалеть, отворять тихонько тебе калитки, чтобы не звенела латунь и

медь, и от полвторого тобой лучиться, полагая тоже, что всем тепло.

Говорят,  что  в  памяти  всё  случится,  говорят,  что  это  твое  трепло

ни  одной  слезинки  не  заслужило,  а  не  то  что  лужи  отборных  слёз.

Говорят,  что  есть  долото  и  шило,  освежитель  воздуха  и  Делёз,  в

осознании  этого  легко  и  уютно,  те,  кто  любит  –  те  вообще  молчат,

ну а те, кто пишет здесь, обоюдно нелюбимы, от любящих и зайчат

каждый  раз  услышишь  –  ну  нет,  не  верю,  он  ведь  так,  вот  так  на

меня смотрел, вот тогда и надо бы хлопнуть дверью, чтобы помнить

хорошее,  не  у  дел  остаются  пускай  уж  всегда  другие,  мы  по  всем

приметам  надежнее  их  –  батарейки  японские  дорогие  и  почти

классический в целом стих. Неужели можно вот так обмануться – а

ведь так осторожно с тобой молчал, да у нас ведь и чашки с вином не

бьются, да у нас аллергия тут от зеркал, и от пепельниц этих, пустых

покуда, чтобы их наполнить, нужна рука твоя, и просто остатки чуда,

и  просто  намеки  издалека.  Напрасны  наши  любовные  всхлипы,  по

изжитию текста напрасен труд, а нам все пишут: а вы могли бы? А

нам всё пишут, что не умрут. И с этим трудно не согласиться, на это

трудно не наплевать, а больше мне ничего не снится, ну может быть

– заменю кровать.

56

Чуши прекрасной, слезинки ребенка в блюдце, молоды были

57

когда-

то, потом не так, из поминальных списков к себе вернуться и на окно

повесить  сушиться  мак.  Что  тебе  снится?  Помалкивать  Эвридика

в  целом  научена,  так  иногда,  всплакнет,  смотрится  дико,  тогда

полюбила фрика, в девятом кругу опять головой об лёд. Ей приносили

тогда  шоколад  и  крупы,  рижские  шпроты  на  Сретенье,  так  везло,

и  колокольчики  медные  от  Гекубы,  стыли  уключины,  билось  о  лёд

весло.  Было  почти  вот  так,  как  тогда  в  Мисхоре,  когда  оглянуться

можно  бы,  но  нет  сил,  он  уезжает,  она  выживает  вскоре,  каждый

простил, но только забыть просил. Кто они все, что за каждым идти

бы следом, потом возвращаться в свой мертвый пансионат, Томаса М.

пересказывать за обедом – в девятом круге каждый послушать рад

себя, самого себя кромсая, лелея, оставляя ножницы в самых видных

местах,  себе  сестра  милосердия  и  Лорелея,  Горгона  с  зеркальцем,

постпубертатный  крах.  Всё  человеческое  слишком  –  Богу,  кесарю,

Крыму,  ликероводочному  спасению  на  воде.  Он  обернется  –  тебе

разыгрывать  пантомиму  о  нежелании  вернуться  в  свое  «Нигде»,

чтобы мучительно стало зрителям и прохожим, звезде Лучезарной

и лечащему врачу, которому ты говоришь: «Я рожден хорошим, но

оставаться таким не совсем хочу». А каким мне быть еще, выясню, вот

полдела, некалорийное тело, оскоромленная душа, я тебе снюсь по

праздникам, я тебя не хотела, но всё равно истлела, на приговор спеша.

Можешь теперь оборачиваться, сколько душе угодно, читать стихи

кустарникам,  девушкам  или  мхам,  я  теперь,  может  быть,  от  всего

свободна, чуши прекрасной своей никому не дам, чаши прекрасной

своей со своим крюшоном, свои нейролептики и колокольчик глухой,

а  могли  бы  мы  встретиться  где-то  во  времени  оном,  и  была  бы  я

максимум только твоей снохой, и сидели бы мы за столом и читали

Делиля, и, отчизну свою без труда в сорок дней полюбив (остается

ее  нам  теперь  вот  зеленая  миля,  корешок  восприятия,  солнечный

Маунтолив).  Можешь  теперь  оглядываться,  каждый  раз  узнавать,

внове  все  эти  изгибы  печени,  перечницы  в  руках,  или  вот  мне  не

откажут в еде и крове, и уголки загибаются в уголках. Или вот мне не

откажут во мне лишней, или оставят себя обихаживать, контур свой

каждый день проявлять твоей лавровишней, чтобы опять казаться

себе живой.

Она  сказала:  «Все  вас  знают,  а  мне  вас  видеть  не  приходилось,

а  мне  такого  за  жизнь  наснилось,  что  вам  и  не  рассказать,  а  мне

такого наобещалось, а мне такого не обломилось, как не завидовать

аккуратно, словно бездомный тать». Она сказала: «Ну, все вас знают,

а мне, по правде, неинтересным всегда казалось таким вот парнем с

походкою волевой родиться, может быть, это зависть и вам всё это

должно быть лестно, но в роде своем я и так прелестна и выдана с

головой». Она сказала: «Все вас знают, а мне вас знать и не нужно,