Неймдроппинг

картографии, стеклышки на пути, и потом ведь тоже будет довольно

сыро, если всё же хватит завода до тридцати. И потом ведь тоже будет

хотя  бы  что-то  –  скрипи-скрипи,  нога  липовая,  в  лесу.  Принцесса

Ламбаль  выходит  замуж  за  санкюлота,  посмотрите,  какую  голову

вам  несу.  Она  штопает  передники,  вываривает  полотенца,  просит

городничего проводить дознания без лишнего шума, носит в корзине

для пряностей тень младенца – криминогенная обстановка, бунтует

Дума.  Муж  забирает  у  нее  медяки,  отложенные  в  корсете,  травит

байки  о  милых  ночных  расправах,  в  корзинах  для  пряностей  всё

копошатся дети, рассказы о левых-левых и правых-правых. Отправит

ее  на  правёж,  потом  всплакнет  за  стаканом  –  кто  же  будет  Мари

носить передачи, спутается в камере с герцогом – у них там мораль

с  изъяном,  каждый  день  усложнение  сверхзадачи.  Золотая  твоя

голова скатилась на мостовую прямо к ногам Станиславского, правда

выше, и говорит: «Любите меня живую – мертвую все полюбят, и с

ними иже». Золотая твоя голова лежит в просторной витрине – вот

как опасно девицам по Невскому без присмотра, смотришь на всех

одинаково зло отныне, не различая плоть категорий сорта.

52

Весною  тепло,  я  почти  режиссер  парадов,  через  границу

53

провозят

китовый  ус,  то  мать  и  сестра  приедут,  а  то  умрет  Мармеладов,

судьба  безопасные  лезвия  хранит  под  столом,  Папюс  вызывает  в

престольные праздники Марию-Антуанетту, и проклятому поэту в

упор на нее смотреть, закалка подкожной совести, кефир, соблюдать

диету,  китайским  своим  фонариком  пылать,  и  земную  твердь

впитать,  тонешь-тонешь  медленно,  всплываешь  неартистично,

судьба безопасные лезвия от рук твоих сохранит, измажешь кровью

обои – все скажут, что ты вторична, диета твоя двулична – расплата

за  аппетит.  Весною  тепло,  я  почти  дошел  до  финала,  осталось  в

одной подворотне начертить свой меловый круг, чтобы ты уходила

медленно и совсем меня не узнала, чтобы пусто нам было, мало, чтобы

место  исчезло  вдруг.  Чтобы  месту  сему  быть  пусту  почти  до  края,

переливаться  медленно  через  край,  чтобы  тебе  покупать  сарафан

из  фая,  только  в  себя  такую  здесь  не  играй,  никто  не  поверит,  что

это на самом деле – на то, что посмели, теперь вот обречены, свечи

горят  и  дальше  метут  метели,  и  на  снегу  пунктирные  от  луны.  И

если бы я научилась читать по снегу и выдала в целом какой-нибудь

связный текст (но тексты теперь, как и прочее всё, не к спеху, никто

их не слушает и с холодцом не ест), то мне удалось бы себя оправдать

собою, что, дескать, берите меня – хороша как есть, и каждое утро

себя приучаю к сбою, и каждое утро себе сочиняю месть.

Буквы  твои  разноцветны  и  разнополы,  душные  школы,  морковки

пятьсот  за  фунт,  сначала  вы  начнете  забывать  существительные,

после – глаголы, а после море расступится, преподнесет свой грунт.

Бессмыслен и беспощаден бунт их молекулярный, детство рифмуется

с отрочеством, юность – с таким горбом, а если ты жить разучишься,

отправлен за круг полярный, без брома свою историю забудешь, как

милый  омм.  А  если  писать  разучишься  и  станешь  обычной  Ривой,

и голубь своей оливой разгонит как помелом любые воспоминания,

была ведь почти красивой, забудешь свой дом игрушечный, и съеден

он поделом. Приняты меры открытости, взрастила в себе шлемазла,

кисейные реки мудрости, бетонные берега, не дальше реки забвения

сошлют ведь, потом погасла, не дальше реки забвения, из трещин течет

нуга. Сорока-воровка тянется и в клюве несет айподы, проснешься

за эти годы впервые и так вздохнешь, какие еще сомнения, порядок,

состав породы, тоска и сосредоточенность, и, в общем, он всем хорош,

но если ты не уложишься в десяток строк о концепте, тебя забанят

немедленно,  повесят  на  ворота,  и  каждый,  кто  мимо  катится,  в

смятенье  внесет  по  лепте,  и  будешь  себя  оправдывать,  что  ты  там

уже не та, и будешь себя доказывать почти что как теорему, ключей

и замков не водится, закончен былой завод, и нам задавали, кажется,

дочитывать эту «Эмму», на что уж умна вот матушка, а за душу не

берет.

54

Олимпийские  мишки  в  «Фарфоре-Фаянсе»  на  каждой

55

кружке,

говоришь подружке, что у Эми был новый спортзал, и лучшие сушки,

и самые девичьи ушки, и такой душой зачем ее наказал. Невозможно

себя по утрам оторвать от подушки, разбросать все игрушки, собрать

их в один присест. Я не волк, а бабушка – вот почему без дужки, кто-

то другой тебя пусть в этом соре съест. Будете вместе в песочнице

рыть каналы, и на другом берегу, словно тут Суэц, ёлочки-ёлочки,

шпалы  и  шпалы-шпалы,  сорок  веков  умиления  злых  сердец.

Бросишь ему под незыблемый столп краюху и постового попросишь

следить за ним, мелкий приморский бокал он приложит к уху, сядем

на камушки, может, поговорим. Что ты там видишь такого, что нам

негоже,  что-то  другое,  может,  еще  увидь.  Всё  хорошо,  потому  что

опять всё то же, у разговора такого не рвется нить. С камушка встанем

и дальше пойдем уж розно, и газировки живой бы еще испить. Нет,