Неймдроппинг

В  наши  края  не  привозят  синие  гузки,  и  голубых  кров49

ей

неразбавленных  самых  меня  зовут  Мари,  я  пишу  по-

старофранцузски,  например,  о  Роланде  и/или  прекрасных

дамах.  Мне  говорят:  «У  вас  такая  белая  кожа»,  не  зная,  по  чем

фунт  соли,  по  чем  фунт  лиха,  я  на  себя  вчерашнюю  так  похожа,

переформатирование осуществляется очень тихо. «А я лечу колит

деревенским  маслом,  боюсь  подойти  к  женщине,  из-за  замочных

скважин у меня насыщенный день, о рассудке ясном помышлять мне

глупо, зато я почти отважен, с этим умом и талантом родиться здесь,

где земля по двести, и за отвод в казну, у любимой гланды», с наших

полей приходят дурные вести, милые бранятся, тешатся, скоро кран

ты этот заменишь? Вышние справедливы и не дают растратить себя

до  срока,  в  столбик  записывать  разные  креативы,  ворует  фольгу

из дома сорока-воровка. Может, я тоже старофранцузский выучу

и по блату буду стихи зачитывать в Artefaq’е, дорожка тянется к

озеру,  плоть  к  булату,  воруют  кости  с  дворцовых  столов  собаки.

Знает  Мари,  чью  снова  сметану  съела,  но  обобщения  делать  в

рамках данного текста не будем, лучше раз пострадать за дело или

лепить  свой  век  голубков  из  теста,  цитировать  маргиналии  книги

здоровой пищи, после обеда снова закусывать плотно. Меня зовут

Мари,  мы  довольно  нищи,  но  по  Европе  ездим  вполне  свободно.

Стыдно известным быть, неизвестным тоже, стыдно быть вообще,

в  мыслях  совпадая,  чипом  своим,  зашитым  поглубже  в  коже,

милых шокировать в первой декаде мая, плотные графики скотчем

соленым клея, чтобы забыть о планах на вечер вместе (у безыдейного

творчества  есть  идея,  у  безнадежности  есть  черви,  пики,  крести).

Скука  нисходит  на  рядом  лежащий  город,  на  пешеходов  и  белые

паланкины,  всё  перемелется  –  будет  мука,  ты  молод  и  не  читают

сказки  тебе  Арины,  по  вечерам  не  ищешь  Ковчег  Завета,  не  для

себя, а так, совпаденье точно. Синяя шаль всегда на тебе надета, в

кране вода мучительна, но проточна.

Откуда такие фантазии, что плоть должна быть любима, что душа

должна  быть  любима,  каждый  волос  и  каждый  грамм,  балерина

рифмуется  с  пантомимой,  пантомима  рифмуется  с  «мимо»,  и  все

твои искажения расписаны по годам. Вот здесь ты идешь в первый

класс  с  белым  бантом  и  важным  видом,  усаживаешься  за  парту,

кто-то крадет твой пенал, а здесь вот тебе положено зачитываться

Майн  Ридом,  но  мир  для  твоей  погибели  и  то  будет  слишком  мал.

Здесь кто-то берет тебя за руку и говорит о высоком, подразумевая

противоположное,  что  неясно  пока,  и  здесь,  как  тебе  положено,

зачитываешься Блоком, конечно, иронизируя над ним, но еще слегка.

А здесь ты иронизируешь над любым и над всеми скопом, над тем, кто

зовет на ужин и предлагает тост, над увитым плющом подоконником

и  над  сухим  укропом,  здесь  ничего  не  кажется,  мир  запредельно

прост. Балерина рифмуется с тем фарфором, что стоял на буфете,

воплощая недостижимое прошлое, застигнутое врасплох, здесь тебе

говорят: «Ну будь, наконец, как дети, как все нормальные дети, кто

не мечтает, плох». Ты соглашаешься внешне, а про себя говоришь,

куда отправляться им бы, на какие площади в этот квадратный круг,

у  всех  твоих  знакомых  мало  ли  что  не  нимбы,  и  кто  не  мечтает  –

твой незнакомый друг. А здесь тебе двадцать пять и думаешь: «Всех

скрутил  бы  (именно  в  роде  мужском)  ну  просто  в  бараний  рог,  но

только  при  темпе  таком  откуда  набраться  сил  бы,  а  всё  остальное,

ну  кто  не  мечтает  –  Бог»,  но  где  причина,  где  следствие,  здесь  не

совсем и ясно, кто не действует – не ошибается, осознает под конец,

что на коробке спичек надпись «Огнеопасно», и не венчает дело здесь

ни один венец. А здесь тебя берут за руку и ведут туда, где теплее,

где особенно сочные персики и особо красивый вид, и ты слушаешь

воспоминания  о  первом  премудром  змее,  и  у  тебя,  наверное,  уже

ничего не болит.

50

По печерским скверикам лихонько ели-пили, и смотрели с

51

нежностью

тоже всегда не те. «А они еще пожалеют, что не любили, только будет

поздно»,  -  злорадствуешь  в  темноте.  А  они  еще  протянут  кагор  из

крана, и хлебами белыми будут кормить в обед, ну куда же ты, время

детское, слишком рано, только крошек белых уже на дороге нет. По

печерским  скверикам  голуби  их  клевали,  и  куда  теперь  податься

бы по следам, а тебе оставили песенник тети Гали, хорошо забытый

здесь под столом «Агдам», а они еще и вернутся за ним куда-то и тебя

предложат вежливо провести, и зачем-то представят тебе вон того

мулата, и протянут конфеты, растаявшие в горсти, и такое счастье

будет  во  всём  разлито,  и  такая  будет  всюду  сплошная  гладь,  что

совсем не к месту треснувшее корыто, что совсем не к месту жить или

умирать, по печерским скверикам долго гулять с тобою, где склевали

голуби  крошки  от  кулича,  и  себе  казаться,  в  общем,  почти  живою,

если капнет воск, совсем оплывет свеча.

Ты  не  можешь  знать,  где  Северная  Пальмира  –  вот  пробел  в