Неймдроппинг

зернышку от плоти, и по сердцу без души, никуда вы не уйдете, и

«Ступай и не пиши» не услышите вы, в общем, ни гудка не услыхать,

только ветер в доме отчем будет штору колыхать.

***

Двенадцать пробьет, о тебе каждой клеточкой тела, в твиттер писать,

лазанью свою соля, потом вспоминать, почем здесь была бы “Stella” и

разменять ли в подъезде сто три рубля. Самый сладкий кишмиш мы

не ели с тобою, не выезжали литерным на юга, мало ли в мире Миш –

я тебе открою, ни для кого дорога не дорога. Здесь на обочине ловишь

«Маяк»  с  обеда,  девушка,  что  вы  пьете,  а  как  вас  зовут,  ласточки

гнёзд навьют, у меня диета, новый магнитик профиль богини Нут на

холодильнике  будет  смотреться  рядом  с  этим  зеленым,  где  море  и

виноград. Ум свой держи и делай подручным адом – так не чужой,

а  знакомый  с  рожденья  ад  на  козырьках  и  на  вяленой  черепице,

из-за  которой  солнце  встает  к  утру,  память  о  нас  разбрасывать  по

крупице  сразу  начну  –  только  адрес  в  строке  сотру.  Браузер  не

выдает  круговой  порукой,  куда  мы  ходили  два  года  назад  ферзем,

перья  замерзшие  не  отдирали  с  мукой,  чтобы  лететь  им  обратно  в

свой  водоем.  Так  набираешь  «мы»,  а  на  google.com’е  технические

работы невпроворот, и растекается морем холодным в роме, как на

ладони, твой обреченный лёд.

40

Больше тебе не будет около двадцати, платные танцы,

41

гостиничные

карнизы,  всё  относительно  с  виду,  как  ни  крути,  как  ни  свети  на

подрамники  Моны-Лизы.  Мужчины,  для  которых  ты  красишь

ресницы,  к  десерту  глядят  в  пол,  вертят  кольцо  с  гравировкой  на

безымянном, замечают, что имя твое прячет корень “Ol”, что означает

«хмель», и звенят кальяном. Ближе всего мне конечно женщина-оса,

мёд на губах и пальчики в марганцовке, слышит за ужином разные

голоса,  судя  по  шорохам,  средняя  полоса,  в  общем,  легко  поверить

такой уловке. Больше всего меня удручает женщина-плот, всю эту

воду  пьет,  заведет  куда-то,  и  маникюрной  пилочкой  мельницу  из

литот превращает в ромбики спелого рафинада. Легче всего в строку

ложится женщина-грог, фиалки в руке из серого дамаскина, ценишь

ее  за  самый  бесследный  слог,  самые  белые  плещутся  в  сердце

вина.  Что  с  тобой  делать,  ведь  нужно  идти  вперед,  многим  вещам

по  привычке  не  удивиться,  на  полпути  форель  разбивает  лёд,  и

оставляет перья в руках синица.

Они  едят  канапе,  говорят  разные  речи,  за  щекою  цветочек

аленький, на самом деле сорбит. Не будем резать лук в день Иоанна

Предтечи,  что-то  сломалось  и  больше  уже  не  болит.  Там,  где  была

душа,  в  твоем  анамнезе  прочерк,  самый  алый  цветочек,  потом  “no

more  blood  to  bleed”,  на  всех,  кто  тебя  любил,  теперь  не  хватает

точек, теперь не хватает мочек для гвоздиков, только стыд держал

тебя  здесь  так  долго,  доказывать,  что  не  лузер  –  увлекательное

занятие,  достойное  мудреца,  что-то  опять  сломалось,  в  каждой

корзине мусор, и невозможно воду больше не пить с лица. И на себя

смотреть  с  удивлением  невозможно,  где  начинается  философия,

заканчивается опять, пишешь мелком сиреневым: «Истинно всё, что

ложно,  истинно  односложно,  я  выхожу  гулять».  Будет  священный

Байкал  твои  омывать  ботинки,  будет  в  9:15  в  гостинице  шведский

стол, будут песни о родине, апельсины без половинки, тебя вернули

на  место  и  мятный  свой  стиморол  оставили  там,  где  хочется  сойти

им и за прораба, и за любого жителя, и за консьержку их, музыки

человеческой нам не хватает, слабо мы представляем оттиски нотных

листов для книг. На первой странице была ты, а дальше как Бог на

души, как тунцовые суши для каждого бубенца, и не хватает месяца,

чтобы извлечь из суши разного одиночества или еще свинца. Когда

она оформится, обретет силуэт безбедный (как то: и рыцарь бедный,

всадник  медный  и  холокост  как  средство  сличения  рифмы),  поток

бесследный  и  фотографии  с  гением  в  полный  рост.  Вот  он  качает

тебя с половником на колене, в азбуке только «аська» на букву «А»,

и  говорит  тебе  об  Оке  и  Лене,  мертвое  царство,  с  горошину  в  дуле

страна.  Снятся  тебе  кошмарные  сны  и  дали,  где  нас  не  будет,  мы

под  обложкой  одной  всё  невозможное  вместе  перестрадали  вместе

с открытками БАМа и целиной. Всё, что теперь – неизменно виски

с эфиром, карты дисконтные, выбитые в “Brocard”, только для нас,

заменяющих город миром и продавцов пеленок – колодой карт, только

для нас пурим, магазин и дача, сырные палочки в каждый базарный

день,  и  леденцом  растекается  в  пепел  сдача,  выдаст  нас  каждому

даже лесной олень. И для того ли я за тебя держалась и испариться

кровушкой не могла, чтоб вызывать у женщин печальных жалость,

юношей  бледных  туда,  где  густая  мгла,  снова  вести,  магазинную

ветошь мерить и никогда на вопросы не отвечать, если отвечу, самой

42

себе не поверить, если отвечу, самой себе промолчать. Грош тебе всё

же цена, да и тот зажали, по бухгалтерии толком не провели, так он

минует нас пуще любой печали, так он минует нас якорем на мели.