Недостреленный (АИ)

"Откуда здесь девушка, в военном эшелоне?" — удивился я. — "Наверное, секретарь, стенографистка или машинистка канцелярии какого-нибудь штаба," — мельком подумалось мне, и тут же мысли сменились чередой новых знакомств, тщетных попыток запомнить многочисленные имена и фамилии, называемые мне окружающими меня людьми, и повторение им в ответ своего имени.

В этот момент послышались зычные выкрики командиров отрядов. Началась раздача оружия. Нам выдали винтовки со штыками и патроны. Пулеметчиков у нас не было, так что "Максимов" нам не дали. Пулеметные команды были у стоящих рядом латышей. Вид наш по сравнению с ними был, конечно, не армейский — все у нас были в штатском, в пиджаках, косоворотках, кто в сапогах, кто в штиблетах, у всех на головах кепки. Разве что я был почти в форме и даже в фуражке без кокарды, не считая надетого цивильного пиджака, прикрывающего скрытую портупею, и ещё было несколько матросов в клёшах, в бушлатах с тельняшками и бескозырках.

Затем началась погрузка в вагоны. Наши вагоны были старой конструкции, двухосные, так называемые "Нормальные Товарные Вагоны", которые в моей реальности ездили по железным дорогам страны и в Великую Отечественную. Из таких вагонов небольшой доработкой делали известные солдатские теплушки, те самые — "сорок человек, восемь лошадей". Слева и справа от центрального входного проёма в концах вагона были двухярусные нары, один высокий ярус таких же нар находился напротив входа. В центре свободного пространства должна была стоять печка, но её по случаю летнего времени не было, так же как и утепления стен.

Я занял место на лежанке в торце одного из вагонов, постелил шинель, положил вещмешок и баян. Паровоз дал свисток, вагон дернулся. В широкую раскрытую дверь вагона, перегороженную поперёк доской, было видно, как двинулись и стали удаляться здания вокзала. Наш путь на неведомые фронта гражданской войны начался.

Ехали мы долго, больше двух дней. Питались своим, кто что взял, у многих была варёная картошка и немного хлеба. На станциях бегали за кипятком. Спиртного не было: в стране всё еще действовал сухой закон военного времени с Первой Мировой, да и за дисциплиной следили строго. Посты выставляли вдоль эшелонов на всех остановках. Стояли, бывало, и ждали, если случался затор железнодорожных путей. Время от времени на станциях заправляли паровоз водой, тоже не быстрая процедура. Мне с баяном пришлось в пути потрудиться, взял инструмент, теперь вот отдувался. И ехать, и стоять было скучно, и мы с баяном играли на остановках и стоянках что я вспомнил: плясовые, русские народные, романсы, вальсы, знаменитое "Яблочко" тоже играл.[27]

Иногда надоедало уступать просьбам, и я говорил: "Всё, мужики, боле не могу, руки устали". Народ понимал по-своему, как на свадьбах гармонист жалуется на пересохшее горло, так "налейте гармонисту!" Если бы я курил, то за время дороги уже скурился бы, столько раз меня пытались угостить табачком, махоркой, цигаркой. Приходилось благодарить и отказываться, не вызывая обид угощавших. Приносили продукты, картофелину, кусок сахарку, отломанный кус хлеба. Подходили и матросы, бывшие в нашем эшелоне. Кряжистый усатый матрос с Балтики как-то спросил:

— Пехота, слышь, а ты морское сыграть могёшь? Душа просит.

— Могу, чего ж не сыграть, — ответил я, вспомнив подходящую песню. С этой песней точно не было никакого анахронизма или привнесения из будущего, она была придумана уже в начале века, а в моём прошлом широкую известность получила в советское время после исполнения её Утёсовым. Растянув меха баяна, запел:

Раскинулось море широко,
И волны бушуют вдали.
Товарищ, мы едем далеко,
Подальше от нашей земли.

Пел куплеты, которые помнил, их в этой песне в различных вариациях очень много. На перроне мой баян выводил душевную мелодию, и звучало грустное повествование, вот отзвучал и завершающий куплет:

Напрасно старушка ждет сына домой, —
Ей скажут, она зарыдает…
А волны бегут от винта за кормой,
И след их вдали пропадает.[28]

Матросы слушали молча, кто-то даже раскачивался в такт музыке, тот усатый даже бил себя по тельняшке на широкой груди.

— Всё так. Ото всё так, — проговорил он наклонивши голову, потом взглянул на меня: — Слышь, братишка, ты хоть и сухопутный, но понимание имеешь! Ежели что понадобится, мы туточки. А ежели кто забижать гармониста будет!.. — он обвёл грозным взглядом собравшуюся толпу.

— Благодарствую! — ответил я. — Я и сам ежели что, не тушуюсь — как-то двоих без пуль руками упокоил. Но за уважение благодарю! — Мы пожали руки и расстались довольные друг другом.

На одной из остановок на второй день пути мне вспомнилась Лиза — как она там сейчас одна? Я присел на лежавшие брёвна и тихо заиграл мелодию "Лизаветы", для себя, для души.

— А вы эту песню раньше не играли, — раздался юный девичий голос.