Не жалею, не зову, не плачу...

Стучат колеса по рельсам, Ташкент, Арысь, Луговая… Стоял август, пыльный, азиатский, мелькали карагачи за окном, тополя, станции, полустанки, толчея на перронах. Я смотрел на гражданскую, теперь уже чужую мне жизнь, — как много, оказывается, у людей суеты и лишних хлопот. То ли дело мы, офицеры, на всём готовом. Родина знает, родина помнит. Домой я приехал ночью, мать всплакнула, сестры ахали-охали, какой я взрослый. Отец закурил, — давай рассказывай. Я уже вторую ночь не спал и не думал, конечно, что скоро мне это аукнется. Попав домой, наевшись до отвалу борща, я с восторгом начал воспевать курсантскую жизнь — как мы летаем, как бомбим цементными бомбами полигон, а про генерала Душкина вся страна знает. Не армейская лямка получалась по моим словам, не ярмо, а рай на земле. А мама всё уточняла, дают ли нам эти самые, как их там, парашюты. «И чего это я так тосковал по дому? Надо взять себя в руки и не распускать сопли». Дед Михаил Матвеевич теперь жил у нас и спал на моем топчане. С обувной фабрики он ушел, устроился сторожем ларька на Ключевой. Утром мы сели за стол, выставили бутылку самогона, помянули первым делом погибших — дядю Васю, Сережу и Витю, моих братанов, вывезенных с Аральского моря в рогожных кулях с рыбой. Потом за победу, за встречу, и дед ко мне пристал: почему у тебя нет ни одной лычки, и что будет на погонах после окончания? «Две звездочки, если на отлично закончу». — «Подпоручик, — определил дед. — А я был старшим ферверкером в германскую. Одна лычка бомбардир, две лычки младший ферверкер, одна широкая фельдфебель. Пушки у нас тогда были громкие, бабахнет за краем земли, смотришь, снаряд летит, видно его, убежать можно. А вольтижировке учат?» Коней в авиации нет, зачем нам вольтижировка, мы делаем мертвую петлю в воздухе и другие фигуры высшего пилотажа, вольтижировка нам не нужно. Есть спортивная подготовка, снаряды всякие, брусья, кольца.

«А вот так сделаешь?» — Дед неторопливо поднялся, рубаху одернул, поставил табуретку посреди комнаты, уперся в края табуретки жилистыми руками и сделал стойку на локтях, ноги подрагивали, но он всё-таки сумел их выпрямить. Сел на табуретку, лицо его стало сине-багровым. «Вольтижировка и джигитовка на всю жизнь годятся, — пояснил он, мелко откашливаясь. — Пуза не будет, вот как у меня, а уже седьмой десяток. Хоть мы и артиллерия, а рубка лозы была обязательна. Первый раз я поскакал да так размахался, ухо коню срубил. А потом навострился, аллюр три креста, и ни одной лозы не пропущу! — Дед отдышался и потребовал: — А ну, сделай!» — И кивнул на табуретку. Неловко было перед стариком показывать своё молодечество, я сидел, криво усмехался, но дед настоял. И я не сделал. Не смог удержать ноги параллельно полу. Я делал стойку на брусьях, мог держать «угол» на кольцах, но табуретка меня сбросила.

После завтрака я подшил свежий подворотничок, начал сборы на свидание. Мать поглядывала недовольно, знала, собираюсь к Лиле, значит, до поздней ночи. Едва я успел начистить сапоги, обрести вид, как во дворе залаял Граф. У нас, между прочим, собаку звали Граф, а кошку Маркизой, мода с 20-х годов осталась, отношение к буржуазии. Зоя выбежала к калитке, затем под окном послышались возгласы удивления и восторга, отворилась дверь и вошла Лиля. «Здравствуй, Ваня».

А я молчу, не могу слова выговорить, у меня будто язык отсох. Только пожал ей руку. И всё. Молчу. Сказать силюсь, — и молчу, да что такое со мной? Ни звука. Наверное, минут пять я смотрел на Лилю, смятенно улыбался и отводил взгляд то в одну сторону, то в другую. Восемнадцать лет прожил, никогда со мной такого не было, онемел натурально.

«А я проснулась часов в пять, мама удивилась, ты чего? А я говорю: Ваня приехал. Собралась — и к вам».

Мы пошли с ней по городу, по нашим местам, по Атбашинской, мимо 8-й школы, по Пионерской, мимо 13-й, прошли вокруг кинотеатра «Ала-Тоо», посидели на скамейке в Дубовом парке. «А помнишь «Синий платочек» в седьмом классе? Исполнял духовой оркестр». Всё было как прежде, но только с грустью. Лиля, меня уже целый год ждала, хотя война кончилась. Пошли к ней домой, я смотрел на Лилю, и не мог насмотреться. Однако не терял бдительности, козырял офицерам, не то обоим испортят настроение. В сумерках уже сели на веранде, возле ее квартиры, луна, тишина, всё для нас, сидим, поем потихоньку «Всё, что было загадано, в свой исполнится срок». Прекрасно как, замечательно, мы снова вместе. «Не погаснет без времени золотой огонёк». Столько говорили и не успели наговориться. Неважно, о чем, мне лишь бы слышать ее голос. «Сначала я была просто девчонкой, а ты просто мальчишкой, тогда, в шестом классе. Потом мы стали школьными товарищами. А ещё потом? — спросила она и сама ответила: — Влюбленными. А теперь? — спросила и уже не торопилась с ответом. — Кто я для тебя?»