Не жалею, не зову, не плачу...

Собственно говоря, чего ты раскипятился, если уже забирают 1926-й год рождения. Совсем недавно уходили ребята с двадцать первого, с двадцать второго, они были совсем взрослые, свысока смотрели на сопляков с двадцать третьего — вам войны не видать как своих ушей. Но пошёл скоро и двадцать третий, а затем и двадцать четвёртый. Они тоже говорили младшим, вам, двадцать пятому, строить мирную жизнь. Ушёл и двадцать пятый. О двадцать шестом никто и думать не мог, наши войска перешли границу. А война не кончается. Никого не осталось на Ленинградской, на соседней улице Джамбула… Да и по всей стране. Смотрят на меня бабы с укором, а бабы — это народ. Если народ считает, что я должен быть на войне, значит, так и должно быть. Теперь я от этого ощущения не избавлюсь, это уже хомут. Не в возрасте дело, а в том, как люди считают. Заметный я парень, рослый, 185 сантиметров. Пусть худой, тощий, не брился ещё ни разу, — всё равно пора.

Рассказал матери про патруль, про милицию. «Надо что-то делать», — сказал я значительно, и матушка сразу в панику: «Ничего не надо! Ты же не шпана беспризорная, ты десятилетку заканчиваешь». Она боялась, что я, в конце концов, уйду на ненавистный Шестидесятый. «Мне стыдно, надо что-то решать», — повторил я упрямо и угрожающе. Она на меня обрушилась: у тебя отец на фронте, твой дядя Вася убит, твои братья погибли, перестань мне на нервы действовать. Больше всего она боялась моих идейных, маниакальных доводов. «Да провались они все, твои книжки! — восклицала мама. — Да зачем я тебя столько лет учу, чтобы ты таким дураком вырос!..»

Ладно, я помолчу. Но от намерений своих не откажусь. Я пойду в авиацию. Окончу школу и поступлю в училище. Авиация — это прогресс. Рано или поздно война кончится, и я буду водить воздушные корабли из Фрунзе в Москву, из Москвы в Париж, в Австралию, в Рио-де-Жанейро. Я не мог назвать ни одного моряка, танкиста или артиллериста Героя Советского Союза, но сколько их среди лётчиков! Покрышкин, Кожедуб, Талалихин, капитан Гастелло, братья Глинки, наконец, женщина Гризодубова, да разве всех перечислишь? Я окончу лётное, посбиваю с полсотни фашистов, получу Героя и пройду по всем улицам моей школьной поры. Я вразумлю всех бабок, я дней десять буду ходить взад-вперёд от Ленинградской до Пишпека в форме, с погонами, затянутый ремнём и со Звездой Героя. И пусть мне только попадётся тот недоносок, что гнал меня под автоматом по улицам, где я рос и вырос.

А в школе военрук Кравец, фронтовик, готовил меня в пехоту: будешь генералом, помяни моё слово, у тебя талант к тактике и стратегии. Кравец был ранен много раз, всё лицо в узлах и шрамах, половины челюсти нет, вместо нижней губы грубо пришитый лоскут кожи, вид прямо-таки пиратский. Гонял он нас без поблажек как настоящих бойцов. Военное дело было почти каждый день, стреляли в тире, рыли окопы, ячейки, ходили в атаку, изучали материально-техническую часть оружия, разбирали и собирали — на скорость! — винтовку, автомат, станковый пулемёт «максим». Соревновались класс с классом, школа со школой. Строевая подготовка, кроссы на три километра, преодоление полосы препятствий с полной боевой выкладкой. На парадах и смотрах я шагал впереди своей роты, в телогрейке, в кубанке, сапоги с отворотами, штаны с напуском — уличная наша, а также школьная форма сорок четвёртого года. Точно как у блатных. Во все времена так — диктует улица и шальной мир, снизу идёт мода.