Не жалею, не зову, не плачу...

Слышу, залаял Граф и застучало железо, возможно, пришла почтальонша. «Пришла беда, отворяй ворота». Пойду и отворю, первым приму на себя удар. Шагаю к воротам, впрочем, ворота — одно название, по всей нашей улице одинаковые ворота и заборы, из латунной сетки с дырками в размер пятака. Эти «дырки» военный завод пустил на патроны. Из сечки делали не только ворота, заборы, но и всякие перегородки, нужники, курятники и всё, что хочешь. Смотрю сквозь сетку и вижу — стоит Лиля, в синем пальто и в белой пушистой шапочке. «Здравствуй!» — громко говорит она. Я остолбенел. Я долго её не видел. С того самого дня, как перевёз их на Пионерскую. Но я не забывал её ни на одну минуту, она была со мной постоянно. «Убери своего волкодава! — продолжала она весело. — Я тебя во сне видела». Я отогнал пса подальше и повёл Лилю в дом. «Вернее, даже не тебя, — говорила она на ходу, — а ваш дом, у него угол отвалился. Вот этот», — она подняла варежку и показала на угол с улыбкой. Граф, дурак, заливается, взвизгивает, чует мою радость. Прошли мы в дом, сели за стол возле окна. На плите чай, пахнет чабрецом. Лиля в голубой вязаной кофточке нежного цвета, такая опрятная, хорошенькая и такая уже зрелая девушка. Плечи округлые и груди, между прочим, заметны. «Сказала тёте Мане про угол, она говорит: ты сходи, проведай, у него там беда случилась. Вот я и пришла, выходит, напрасно?» Я вздохнул — эх, Лиля, Лиля, мне всё нипочём, когда тебя вижу. Я сразу позабыл и приговор деду, и гибель дяди Васи, и поцелуй Нины Саблиной.

«Моя мама спрашивает, почему ты к нам не приходишь?» — «Не звали. Сам я не могу пойти». Снял я чугунок с плиты, угостил Лилю кашей. «Как дела в школе? — спросила она. — Ты всё ещё, небось, отличник?» Почему «небось», что за упрёк — небось, я был и впредь буду отличником. Но сказал я совсем другое: «Мне надоело учиться, Лиля. Сегодня я перестал ходить в школу. Сон твой в руку — отвалился угол моей души, я больше не ученик». — «А кто ты?» — «Пока никто. Начну строить себя заново». — «Ты фокусник, Ванча». — «Хорошо мальчишкам на Украине, в Белоруссии, они воюют и в пятнадцать лет, а мы тут отсиживаемся». — «Cмотри, какой ты герой». — Она весёлая, а я правда хочу на фронт, здесь у нас второстепенная полужизнь.

«Вообще-то и мне стало скучно учиться», — призналась Лиля. Я сказал, что вспоминаю часто наш седьмой класс. «И нашу дружбу, — с напором сказал я, спохватился, и решил сменить тему: — Хочу пойти на военный завод, но мать пока не соглашается». Лиля тоже не согласилась — у них там такой уровень, Ванча, ты сразу разочаруешься. И снова про седьмой класс, как занимались в спортзале, как домой шли ночью, как я переносил её через Ключевую. Намёками и недомолвками мы возвращали свою дружбу, радуя и лихорадя друг друга уликами нашей связанности, прикованности. «А помнишь?.. А помнишь?..» Если бы Лиля сейчас была в нашем классе, я бы со всеми этими Гуревичами — Пуциковичами вёл себя иначе.

«А мне мама говорит, ну, где твой Ваня, на фронт, что ли, ушёл?» — Лиля ждала бы меня, конечно. Я получил бы Звезду героя, и на вокзале встречали бы меня пионеры с цветами и духовой оркестр. Мечта вполне достижимая, я такой, могу добиться. «Из-за мамы я тебя уже во сне вижу». — «Не меня, а всего лишь угол дома». — «Он же твой, твоими руками построен». — Она говорила с улыбкой, будто оправдывалась, что её заставили прийти сюда всякие внешние силы. «Ты пришла знаешь почему? Моего дядю Васю на фронте убило». Мой голос осёкся, и почему «убило», ведь фашисты не среднего рода и не единственного числа. Лиля перестала улыбаться и сказала, отец её пропал без вести. «А ты ведёшь дневник? Нет? Я начала совсем недавно. Сидела как-то, грустно стало, невыносимо, и я стала записывать всё-всё, что я чувствую, какие у меня желания, переживания. Легче стало. Ты попробуй».

Я удивительный болван, тупица, я начну сегодня же и буду вести дневник всю жизнь! Почему я сам не додумался выразить свою смуту, обозначить, чтобы ничего-ничего не прошло бесследно. Как хорошо ты, Лиля, меня надоумила.