Не жалею, не зову, не плачу...

Шура Рогинская получила диплом с отличием и подала заявление на фронт. Даже мужчины стараются уберечься, а она, молодая девушка, единственная дочь у стариков родителей, зачем, спрашивается, она так делает? Яков Соломонович кипел и бурлил, пузыри пускал, — на кого она бросает престарелых родителей? Но Шура стояла на своём, просилась на фронт, причём в самую горячую точку, под Сталинград. У военкомата не было оснований ей отказывать, разве что — женский пол, но сколько воюет медсестёр, связисток, даже есть боевые лётчицы, они бомбят вражеские объекты. Шура не просится на должность Рокоссовского, она окончила мединститут и хочет быть военным врачом на передовой. Старик со старухой Рогинские плакали не только от горя, но и от гордости за свою дочь. Они настолько её любили, что без спора согласились с её выбором. Если Шура так решила, значит, так надо. Вся Ленинградская узнала, Шура уходит под Сталинград. С нашей улицы некому уже было уходить, остались только ребята с двадцать шестого года рождения и младше, им по шестнадцать лет, по пятнадцать. Но ведь Абраша Фабрикант не пошёл на фронт, возмущался Яков Соломонович, Абраша остаётся при своём папаше, такой здоровый бугай, его лбом можно прошибить броню любого танка, а ты, хрупкая наша девочка, идёшь под пули, бомбы и снаряды. Шура при упоминании Абраши прищуривалась, легонько кривила пухлые губы и говорила о нём с особым звоном в голосе. Она любила его и страдала. Вот как я из-за Лили, она уехала за семь вёрст, и кончилась моя повесть о первой любви, осталась тоска и невозможность ничего доказать ни Лиле, ни себе. А Шура доказывает и живёт наперекор Абраше во всём, — родители у неё самые бедные, поселили их на самой последней улице, одевается она хуже всех и нос у неё, возможно, самый длинный из всех еврейских носов. Зато она самая умная, сталинская стипендиатка, получила красный диплом, она самая порядочная и, наконец, самая смелая. И чем больше у Абраши будет всяких-разных девок, тем отчаяннее будет идти в бой Шура Рогинская. Она страдала из-за своей несчастной любви и презирала его как шельму. Шуре предлагали стать военврачом в здешнем госпитале, ей выдадут форму, сапоги хромовые, шинель по фигуре, она получит продовольственный аттестат и будет кормить своих родителей, — нет, Шура против, только на фронт. Поражали меня её старики, они будто светились в своей тревоге, гордости и печали. Они будто уходили на фронт втроём, они и победят, если суждено, втроём, а нет, то и погибнут втроём. До свидания, Шура, возвращайся с победой. Сейчас много говорят о втором фронте, может быть, скоро откроют его, и фашисты вынуждены будут заключить мир.

В начале 1943 года она прислала нам своё фото в военной форме, со шпалой в петлице и маленькой эмблемой — змея над чашей. Капитан медицинской службы. Сообщала, что вводят новую форму, она уже получила погоны. На обороте карточки написала: «Дорогим, незабываемым всем-всем Щеголихиным на память о нашей дружбе». И в самом низу мелко, красивым почерком были написаны ещё три слова для меня. Я не сразу придал им значение, для этих слов, как потом оказалось, ещё придёт время.

7

Иду в школу через силу — мне там тягостно, я там сам не свой. Заговорил с матерью про техникум, а она: ты должен закончить десятилетку, я обещала Марии Петровне. А ведь столько событий случилось, столько причин появилось для пересмотра обещаний учительнице — и война началась, и отца забрали, и дедушку в тюрьму посадили. В техникуме я быстрее получу специальность, и буду кормить семью. Или же сразу на завод. Мне пятнадцать лет, год можно добавить. Кое-кто из моих сверстников уже работает на Шестидесятом, я сам помогал им подделать документы, рисовал печать так, под лупой не отличишь от настоящей. Меня уже тогда можно было посадить по статье 72-й, хотя справки было бескорыстные — добавить возраст и получить паспорт. Со временем эту статью мне влепят. Как сказано в Писании, дерево куда клонится, туда и падает…

На заводе могут работать все, кроме меня. Мать мою охватывал суеверный ужас, когда она слышала о Шестидесятом, — девчонки там все развратницы, спят с парнями прямо в цеху, ребята один к одному бандиты и грабители, весь разбой по ночам и домашние кражи совершаются именно людьми с военного завода, там много бывших лагерников, там могут убить человека, закопать, и никто не найдёт. Страшнее ада казался ей военный завод. Матушка моя деревенская, в город впервые попала уже взрослой, в тридцать лет, боялась всех заводских и фабричных, не могла привыкнуть и до сих пор. «Будешь ходить в школу, пока не закончишь, вот тебе моё последнее слово!»