Не жалею, не зову, не плачу...

«Мы знаем о твоей переписке с любимой девушкой, студенткой Фёдоровой. Она порядочная девушка. Мы читаем все письма, обязаны. Девушка твоя пишет, чтобы ты поскорее вернулся в институт, тебя так помнят и ждут». Правду говорит младший лейтенант Дубарев. Если бы он со мной до конца срока так разговаривал. Однако за нормальное, человеческое к тебе отношение надо платить. Службой. «Девушка тебя просит не загнивать среди уголовного элемента, проявлять сознательность. Ты же знаешь, блатным приносят водку, а также наркотическую отраву. Они в санчасти её легко достают, у Пульникова покупают ампулы пантопона».

Гадко всё, очень гадко. Почему я ничего этого не знаю? Почему не хочу знать? Я вообще не туда гляжу. Я в больнице живу, а он в Соре, и всё знает, а я ничего. Мельтешат мелочи перед глазами, я их отметаю, а он нанизывает, и получается гирлянда нарушений, ярмо на шею. Я что-то такое замечал, но отбрасывал, а Дубарев произнес, и стал виден факт. Что ни слово его о больнице, то правда. Люди делятся на тех, кто пишет доносы и на тех, на кого пишут. Я отношусь ко вторым, и всё.

«Короче говоря, ты меня понял, Иван. Как советский человек, ты должен нам помогать. Ты большим человеком будешь, я вижу людей, кто чего стоит, будь уверен, я двадцать лет в органах. Дашь подписку, возьмёшь себе псевдоним».

Всё, что Дубарев сказал про санчасть, я только сейчас увидел, сопоставил, сообразил. Зазирная бегает к Вериго, и хирург с ампулами химичит, и Гущин тайком общается, всё правда, не нужная мне совсем.

«Сразу предупреждаю: не верь слухам, что служить родине и партии позорно, быть стукачом и всё такое. Так судит преступный, прогнивший элемент, а люди сознательные всегда нам помогают. Ну, чего молчишь?»

В такой момент человек седеет, стареет прежде времени. Если бы он пистолет наставил, выло бы легче — стреляй, твоя власть. Но он мне правду говорит и без грубостей. Прямо я не могу сказать, мол, не хочу, не буду, считаю позорным. Нужна какая-то уважительная причина. У людей бывалых наверняка есть доводы, но откуда мне знать, такого опыта у меня нет. А в книгах или в кино совет один — в ответ на позорное предложение он плюнул ему в лицо. Белогвардейцам плевали, фашистам и прочим гадам. Плюнуть я не смогу, каюсь.

«Уголовный мир раздувает слухи, будто за сотрудничество с оперчастью бьют и убивают. Своих помощников мы бережём как зеницу ока. Преступный мир болтает, чем длиннее язык, тем короче жизнь, но ведь чекиста не запугать, верно я говорю, Иван? Мы тебя расконвоируем.

Родная моя матушка, растила ты меня, спасала, молилась за меня и гордилась мной, и вот на что меня сватают.

«Зачёты тебе пойдут день за два, ты хорошо работаешь».

Светлая моя родина, мордуют твоего сына, пионера и комсомольца, надёжного твоего гражданина. Учился, стремился — и вот где сгодился.

«Ты же толковый врач, у тебя золотые руки. Мы тебя расконвоируем, с воинской статьёй у нас почти все бесконвойные. Но сначала ты должен доказать свою сознательность. Трусливых чекистов не бывает. Ещё Дзержинский говорил: мы не берём в свои ряды, кого попало».

Вот так. Берут в ряды. И умный пошёл бы, а глупый отказывается. Дубарев не спеша курил, говорил и сквозь дым посматривал на меня. В моей угрюмой отчуждённости он видел пустой номер. Голос его леденел, взгляд стекленел, и мне, как ни странно, становилось легче.

«Я не смогу, гражданин начальник, поверьте! Мое дело лечить больных. Я этим занят круглые сутки, много читаю, письма пишу. Я закрываю глаза на всё плохое. У меня своих переживаний через край. Я не вижу у людей того, что вам нужно. Я не смогу вам помочь».

Дубарев ткнул окурком в железную пепельницу и покрутил из стороны в сторону, будто вошь поймал и — к ногтю её, к ногтю. Заговорил брезгливо, как с пустым, никчёмным человеком, заурядным лагерником. Связался с Волгой, дружка нашёл, а он неисправимый рецидивист, заядлый картёжник, главный заправила среди воров в законе. Но этого мало.

«Почему вы позволили вражескую сходку в больнице, когда зека Шурупов, изменник родины, пятьдесят восьмая, исполнял песню, содержащую глумление над Иосифь Виссарионычем? Почему вы, зека, Щеголихин, не только слушали, но и записали слова с клеветой на вождя? Вы намеревались распространять её дальше среди заключённых, используя своё положение врача санчасти». — Я замер, оцепенел. Как он узнал, если были там все в доску свои? Трое-четверо сидели в нашей маленькой комнате вечером в больнице. — «Вы показали себя ярым пособником изменника родины. Чтобы завтра вот здесь, — Дубарев постучал ребром хлипкой ладони по столу, — всё, что ты записал, от первого слова до последнего, лежало вот здесь! — Он повысил голос, разозлился всерьез. — Вместе с объяснительной, с какой целью ты записал и среди кого намеревался пропагандировать антисоветское клеветническое сочинение».