Не жалею, не зову, не плачу...

Я молчал, терпел. Достоинство не только у меня должно быть, но и у него. Я ничего не нарушил, переступив порог, снял шапку. Как в церкви. Представился, святцы ему свои (две фамилии, три статьи, срок) произнёс чётко и — «по вашему вызову прибыл». Он на меня не смотрит, в ответ ни слова. Над его головой портрет Сталина. Когда мне читали приговор, над головой председателя трибунала тоже висел портрет Сталина, и я смотрел на него с надеждой — а вдруг условно? Очень хотелось, чтобы вождь мне судьбу облегчил, что ему стоило. Я же его хвалил в стихах: «Если даже и солнце погаснет, будет имя светить твоё», — редко кто так превознес, разве что Б. Пастернак: «За древней каменной стеной живёт не человек — деянье, поступок ростом с шар земной». Позади меня стояли двое зелёных с саблями наголо, как положено в трибунале, в дверях теснились человек пятнадцать офицеров, и видно было, они за меня, знают обо мне от студентов, мои дневники попали в дело после обыска, все читали, кому не лень. И пока председатель трибунала, рыжий, лысый, безбровый, рыжим в рай не попасть, выговаривал приговор, в дверь проталкивались всё больше военных. Они знали, прокурор потребовал мне минимум — пять лет, знали, что есть люди, которые хлопочут, чтобы мне дали как можно меньше, но они также знали, что есть люди, которые хлопочут, чтобы дали как можно больше и отправили как можно дальше. Приговор прозвучал, восемь лет, они все вышли, и дверь закрылась, а я лечу дальше с двумя архангелами за спиной…

«Кто делал операцию зека Ерохину?» — вяло спросил Дубарев — «Начальник стационара Глухова, зека Пульников и я». — «Ты мне на Глухову не сваливай». — Его грубость укрепила мою настырность. Я не думал на неё сваливать, а теперь буду. Не только от страха, но прежде всего от его наглости. «Продолжай давать показания». Как всё-таки действуют юридические словечки, чёрт бы их побрал. — «Было две операции, сначала грыжесечение старику, делала Глухова». — «Опять?!»

Можно понять Дубарева, перед ним букет — он держит в Шизо того хмыря, что пырнул ножом хлебореза, надо разобраться с санчастью, где от пустяка умер человек, надо родственникам Ерохина что-то ответить, они ждут, знают уже расписание поездов, гостей созвали. Ерохин честно отсидел, можно сказать, исправился, а его тут, в санчасти, прирезали. Родственники будут жаловаться, могут снять последнюю звёздочку с погон младшего лейтенанта Дубарева, а до пенсии ему ещё трубить и трубить. Вот такая ситуация. Гибель человека надо уравновесить сроком кому-то из нас. Судя по тону, Дубарев выгораживает Глухову, а меня хочет притянуть за уши. Я объясняю, в одиночку хирург действует только в безвыходных обстоятельствах, а в нормальных условиях стационара оперируют трое как минимум, а то и четверо.

«Почему ты хочешь скрыть, что оперировал Пульников? Глухова терапевт, а не хирург». — «Она врач и обязана делать всё. В этот день она сама оперировала больного с грыжей. Пульников был ассистентом. Я отвечал за инструментарий». — «Ты мне ответь одним словом: кто оперировал зека Ерохина?» — «Одним словом нельзя. Оперировали трое: Глухова, Пульников и я, зека Щеголихин». — Мою правду он расценивал как попытку выкрутиться. — «Врач Дикман показывает, когда она вошла в операционную, то оперировали двое — зека Пульников и зека Щеголихин. У больного уже не было пульса, он умер по вашей вине. А Глухова стояла около столика с инструментами. Хватит врать!» — «Когда больной потерял сознание, Глухова растерялась, ушла от стола, и приказала мне стать на её место».

Он уловил в моём голосе железо, не пробьёшь. Молча начал писать, макая ручку в низенькую чернильницу. Он сидел, а я стоял, хотя в кино следователи предлагают сесть, закурить, располагают к откровенности, сопли разводят. Здесь же нет — я посижу, а ты постой, срок у тебя длинный, еще насидишься. Стою, смотрю в пол, шапка в руках. Желтоватые плахи выдраены, на такой плахе раньше рубили головы. Перевёл взгляд на сейф, там шкатулка лакированная, выложена соломкой желтенькой. Такие поделки я видел у больничного раздатчика Феди Пионерки, ему кто-то делал за миску каши. Такая же была в амбулатории у капитана Кучмаева. А Пионерку утопили воры в больничной ванне. Чисто и без последствий.

«Распишитесь». — Он вертанул лист, придерживая пальцем за уголок. Полагается прочитать, но мне плевать, подписываю. Шустришь ты, Дубарев, черноту раскидываешь, но это не моё, а твоё подлое дело, не хочу я взирать на твои грязные каракули. Бланк, между прочим, знакомый, типографский, чёрные буквы поверху: «Протокол допроса обвиняемого». Он действительно мне клепает дело.