Не жалею, не зову, не плачу...

Одни живут по писаному, другие, как им прикажут, третьи, куда кривая вывезет. Кто счастливее? А я не хочу жить как все, и не буду. Дубареву нетрудно было агитнуть кого-нибудь из политических, у них сознательность выше, многие из них жаждут доверия именно чекистского, советского, они собирают и помнят моменты, словечки, факты, когда лагерный кум назвал его, к примеру, товарищ или сказал что-то секретное, сугубо партийное, не каждому зека доступное. Своего рода сдвиг в психике. Если бросить сейчас клич но лагерю: кто готов жизнь отдать за Иосифь Виссарионыча? Первой ринется на зов именно 58-я. Кроме бандеровцев, конечно, и власовцев. Политическому, бывшему партийцу, даже во сне, хочется доказать, что он не враг, не японский шпион, никогда не был ни в правом блоке, ни в левом, он не позволит себе даже тени улыбки ни анекдот с душком. Я не знаю, как назвать этот синдром, пусть учёные-психиатры признаки соберут, обобщат и поставят диагноз. 58-я очень любит вспоминать, как уже после суда в тюрьме или на эвакопункте особого назначения, им была доверена та-а-кая работа, на которую вольных пускают после двадцати анкет. Или как он попал на урановый рудник, и ему подчинялись штатские с пропуском от самого Берия, — взахлёб рассказывают, на губах пена от гордости. Возможно, комплекс неполноценности, вколоченная в хребет вина и лихорадочный поиск самоутверждения. Скажи такому политическому, вы здесь по ошибке, вы настоящий коммунист, вы обязаны выводить врагов на чистую воду и корчевать деклассированный элемент, — и всё, человек мобилизован и призван. В одном спасение — не разрешают кумовьям формировать корпус стукачей из 58-ой. Впрочем, кто его знает, марксизм не догма. У старых большевиков было благородное отвращение к филерству, но ведь тогда был царский режим, а после революции они стали филерами чекистов.

Свежо, морозно, дышал бы и дышал. Смотрю на небо, может, Бога увижу… Смотрю на сопки, на тайгу, облака идут в холодной голубизне. Всё-таки всегда есть проблески, мгновения счастья. Меня, зверя, выпустили из клетки, и я уже дышу и надеюсь. Dum spiro — spero. Не трогайте вы меня, я ведь никого не трогаю, не гоню, не казню, наоборот, всем помогаю.

Кто скажет, что такое донос, биологическое явление или социальное? Стремление сожрать собрата явно зоологическое. Стремление поддержать порядок в лагере — социальное, хотя и с помощью той самой зоологии. Я не могу стучать на ту жизнь, которой сам живу, на самого себя не могу стучать. На таких, как я, можно положиться хоть кому. Хорошо это или плохо? Разумеется, плохо, а в условиях классовой борьбы — очень плохо и даже преступно. Я никого не выдам. Ни вора, ни политического, ни друга, ни врага. И Кума тоже не выдам. Я честен перед собой, а значит, и перед всеми. По нашим временам, я скучный. В романе таким делать нечего. Только преступление вывело меня из ряда вон, из строя серых…

Ветка мне пишет: «Тебе не дадут ходу, мой дорогой, давай будем ставить скромные цели. Ты веришь в партию и справедливость, я тоже верю в товарища Сталина, но на тебе будет чёрное пятно всю жизнь».

Угораздило меня родиться среди людей, тянет в небеса, как птицу, не зря я в юности хотел стать лётчиком. И летал уже, летал… Ладно, спустись на землю и глянь окрест. Ты должен быть справедливым, ты обязан подумать о тех, кто ждал Ерохина на свободе, — родители, друзья, может быть, жена, может быть, ребёнок, и вдруг известие. Кто-то должен отвечать за несчастье. Что ни говори, а Пульников виноват. Он очумел уже в ожидании свободы, плохо себя контролировал. Пусть бы делали вольные, тот же Бондарь с Глуховой, или отвезли в Абакан, там бы и кровь нашли для переливания. Как всё связано, скручено, перекручено…

«Много в России троп, что ни тропа, то гроб».

7

Светлана Самойловна встретила меня вопросом: что они ещё там придумали? — «Хотят дело завести, а Глухова будто совсем не участвовала в операции». Пульников сидит за другим столом, надулся. Я молча взял стетоскоп, аппарат Рива-Роччи и пошёл на обход. В хирургической палате Волга мне с ходу: «Ну что, Евгений Павлович, Кум тебя фаловал?» Я лишь дёрнулся в гордой усмешке — пусть бы только попробовал!.. — «У кого рыло в пуху, тех они и фалуют», — Волге не понравилось, что я не пожелал быть откровенным, да ещё сказал, что мне сейчас некогда, обход.