Не жалею, не зову, не плачу...

Они с Волгой разные, но пользуются одной мозговой извилиной, и уголовник, и политический. — «Участвовала начальница стационара Глухова, жена майора из управления». — «Так в чём дело? У матросов нет вопросов, муж её защитит, а заодно и вас». — «Если не задумал жениться на молоденькой», — добавил Спиваков. — «Но Глухова от участия в операции отказалась. Валит всё на нас. Два зека спелись и хотят посадить начальницу». — «Правильно, сажайте её, только в этом ваше спасение. Ничего не подписывайте, соберите медицинскую литературу, забейте мозги под завязку и валите всё на Глухову, чтобы им не выгодно было заводить дело. Придумай криминал, Женя, ты же можешь сюжет сочинить». — «А как быть с правдой, Александр Семёнович?» Спиваков не просто засмеялся, он заверещал как поросёнок, которого режут долго и без ножа.

«О какой правде ты говоришь? — возмутился Фефер. — Чтобы по правде самому сесть и посадить коллегу? Просто правды не бывает, она обязательно кому-то выгодна, читай Ленина». — «Чему он учит детей! — воскликнул Спиваков. — «Правды не бывает».

«Ты абстрактный гуманист, Женя, — определил Фефер. — В принципе ты прав, но таким не только в лагере, но и на воле жить нельзя. Пришёл за советом — получай. Спасение только в том, чтобы валить всё на Глухову — всё! — и закричал, завопил — Ибра-ай!» Появился шестёрка Ибрай, мужичонка лет сорока, в руках чёрный, бархатный от копоти чайник. Шестёрки не только у блатных, есть они и у политических, старый битый лагерник на хорошей работе старается себе завести прислужника, вроде денщика. Выпили по кружке с сахаром вприкуску, с сухарями, вспотели. Крепкий горький чай. Сам Фефер пил чифир, ему надо взбодриться. Я не любил чифир, один раз попробовал и два раза чуть не сдох — сначала от тошноты, а потом от головной боли. Мою тему закрыли как совершенно пустячную, ни слова о ней. Мне стало, как ни странно, легче. Может быть, я за этим сюда и пришёл, чтобы убедиться: всё это мура, мелочь. Спиваков пристал ко мне играть на льготных условиях, без повязки и без ферзя. «Не паникуй, Женя, — сказал Фефер. — Я ещё не встречал зека, чтобы по воинской статье досиживал до конца. Обязательно выйдешь раньше».

Я ушёл, набрался зековского лихачества, где наша не пропадала. Больше вышки не дадут, дальше Колымы не пошлют. Я шёл по вечернему лагерю, туман, свет, ноздри слипались от морозного воздуха, поздно уже было, если остановит надзор, скажу, вызывали в барак к больному. Надзиратели меня почти все знают. Вот и больница, тепло, чисто, светло и санитар Гущин огромной шваброй ритмично бухает по доскам пола, будто локомотив работает. Санитаров у нас много, но Гущина я вижу чаще других, даже удивительно. Как Спиваков отвлекается шахматами, так Гущин отвлекается шваброй. — «Вас вызывают в оперчасть, Евгений Павлович. К старшему уполномоченному Дубареву».

Прощай, короткое моё лихачество. Дубарев — тот самый Кум, что отправил меня из медпункта 12-го барака на Каменный карьер.

6

Утро. В штабе особенная чистота, крашеные синим панели, надраенный жёлтый пол. Чистота мне всегда нравилась, а сейчас особенно, Дубарев не прикажет мне браться за швабру. В кабинете опера на окне решётка, у стенки скамья прибита, сейф голубой и на нём шкатулка с инкрустацией из соломки.

«Объясни, как зарезали зека Ерохина». — «Мы не резали, мы делали операцию ради спасения жизни». — «На кого мне прикажешь повесить смерть Ерохина?» — Помнит он меня или забыл? Не на курорт отправлял и не так уж давно, год назад. Скорее всего, забыл, а то бы давно из санчасти выгнал. Он пресёк мои сомнения: — «Мы к тебе уже применяли штрафную санкцию, а толку мало. Собрались разгильдяи, медицински безграмотные, вам только зачёты давай, а на больных наплевать».