Не жалею, не зову, не плачу...

Какой вечер прекрасный, тянет из тайги хвоей, травами, свиданием в темноте и стихами. Легкая мгла двинулась в сторону месяца, протяжная тучка поплыла по небу, но пока светло, ясно, халат на Сашеньке светит золотым отливом и платье видно, палевый крепдешин. Сейчас всё для меня особенное, глубокого вечернего цвета. А на небе тени текучие, словно ангелы несут месяц сквозь облака, как лампаду для заблудших и падших. Сияет матово халат ее херувимский, а за спиной у Сашеньки два пологих, длинных, до самой земли крыла. Нам бы чудо одно на двоих, пусть она взмахнет крылами, и умчимся вместе ввысь по косой, как две стрелы рядом, вон к той зеленой звезде. Выбежит из больницы конвойный и будет целится в наш полет, я его никак не могу забыть, в этом видении символ моего состояния. А мы исчезнем, улетим с ней далеко-далёко. Вон там, за горой, Китай рядом, чуть правее Индия, всё у нас под рукой, а через океан Австралия, где дикая собака Динго, или повесть о первой любви.

«У тебя… крылья за спиной», — сказал я и положил руки на плечи. Себе. «Я тебе что — вертолёт?» — она рассмеялась. «Не-ет, ты ангел». Мерцает месяц в ее глазах, тучки идут быстро, несут осень, первые ее предвестники. «Я б тебя поцеловала, да боюсь, увидит месяц», — сказала она, и сняла остатки моих креплений, я схватил ее и впился в губы. Она стала вырываться, но легко, не сердито и с затаённым смешком, угловато отталкивая меня, месяц прыгал в ее зрачках и, только борясь со мной, она глянула мне в глаза, и мгновенно посуровела, что-то поняла и испугалась, не знаю чего, может быть, перемен крутых. Бондаря она увела от жены с ребенком, почему бы меня не увести от Гулага? Все-таки я заставил ее глянуть, в другой раз прямо скажу: посмотри на меня, а то поцелую. Ее ждет муж, меня ждет конвой. Сейчас один из них появится или оба выйдут, одинаково зоркие, неумолимые, и пойдем мы с ней в разные дома, в разные постели.

«Ой, мне так на море хочется! — воскликнула она. — Ты в Ялте был?»

А мне сразу рассказ Чехова о любви, дождливая Ялта, серая набережная, идет молодая дама, а за ней белый шпиц. Потом мужчина. Она была замужем, и он женат, они полюбили друг друга, но не могли сойтись, как две перелетные птицы, их поймали и заставили жить в отдельных клетках. Грустно мне стало от дамы с собачкой, от Ялты, где я, конечно же, побывал вместе с Чеховым. На луне побывал с Жюль Верном, на Северном полюсе с Амундсеном и в Полинезии с Миклухо-Маклаем. Я везде побывал — с книгой, а в натуре самый дальний маршрут мой — этап в Сибирь. Но Сашенька не думала о книгах, она хотела уехать и меня с собой не звала.

«Нам обещали путёвку в Ялту на тот год». — «Я тебе стихи прочту: «Спишь, змеёю склубясь прихотливой, спишь в дурмане и видишь во сне даль морскую, и берег счастливый и мечту, недоступную мне». Похоже?» — «Похоже, — согласилась она. — Ты написал?»

Уедут они в Ялту, а мы останемся. Остро, больно кольнула картинка — Пульников храпит пьяный в заброшенной комнатёнке. Зато на воле. Придет время, и я выйду. Есть ли у меня мечта? Увезти ее в Ялту и прислать оттуда Бондарю телеграмму: не серчай. Она всё понимает, она хорошо на меня смотрит. Завтра я буду смелее. «Я тоже…»

Вечером я рассказал Вериге про Пульникова, положение у него богомерзкое, не могу забыть его заброшенность. Пошли с Вериго в ординаторскую, позвали блатных — так и так, Филипп на воле пропадает, нельзя ли ему помочь. Они выслушали молча, не встали в позу: а при чём здесь мы? Только один вопрос: что ему надо, хату обставить? Я начал прикидывать — побелить или, может быть, обои наклеить, больница ничего не может, какой-нибудь шкафчик соорудить, у него шмотьё в углу свалено. Они обещали послать туда бугра бесконвойного, и пусть он сам всё прикинет. Через неделю Светлана побывала у Пульникова — выглядит квартира прилично, покрашен пол, стены побелены, у входа новая вешалка, над столом желтый абажур с кистями, на столе скатерть и графин. Похоже, ломанули бесконвойники чью-то хату в Соре. «А водку видели?» — «Бутылка посреди стола. Я заходила с Бондарем. Филипп Филимонович тут же бросился нас угощать».

А не могут ли воры в законе отучить от алкашества?

22

Хожу по зоне, дышу, мечтаю и жду, когда будет партийный съезд и новый кодекс, подсчитываю, сколько мне скостят. Хриплый оклик спускает меня на землю. «Здорово, Барон. Гаврош вышел из Малой зоны, тебе ксиву пуляет». Кличку мне приклеил Волга, костерил меня фон-Бароном, но «фон» отпало. В лагере человек без клички — козявка. Гаврош коротко написал, что хотел бы встретиться, покалякать, найди время и дай сразу ответ. Я дал, сегодня в пять возле кинобудки. Гаврош вышел из штрафняка, надо его хоть чем-то угостить, возьму остатки опийной настойки, найдется пять-шесть таблеток кодеина с терпингидратом.