Не жалею, не зову, не плачу...

Лет этак через двадцать приведут вот так же меня в санчасть, вменяем я или нет, если столько бегаю. И что я буду говорить? Да то же самое — все равно сбегу! Неужели нет ничего главнее свободы, неужели нет великого святого дела, чтобы служить ему и в неволе? Почему человек со своими хвалеными мозгами до сих пор ничего не выдумал? Когда-то лошадь была дикой, то есть свободной, стала домашней, другом человека, другом семьи, другом народа, можно сказать. Собака — бывший волк, от волка никакого толка, если он на свободе, один вред, приручили его, стал он собакой — и теперь от него только польза и верная служба. Вечером я сказал Володе, что начало штурма придется отложить, сейчас начнется лихорадка, взвинтят бдительность, проверять будут каждый клочок земли вблизи запреток, а тут и мы. Отложим не неделю. А через неделю уже Питерский меня просит: Женя, друг, мне надо готовить большой концерт, давай перенесем. Нашей свободе мешала просто жизнь, то у меня случай, охота пуще неволи, то у него. Концерт был замечательный, культбригаду мы пригласили в стационар, в коридоре понаставили скамеек и табуреток, всех лежачих вынесли, ходячих вывели, персонал уселся в белых халатах в первом ряду. В оркестре Бармичев, мой первый операционный крестник. Гремели они на всю Сору — танец Брамса номер пять, попурри из «Сильвы», фрагмент из «Вальса-фантазии» Глинки. Потом Питерский начал шпарить стихи, да всё мои да мои, да сплошь лихие, героические, оптимистические — вспомнить стыдно, и закончил, наконец, так: «К дьяволу все печали, блажь не мужских сердец. Всё, что имеет начало, будет иметь и конец», после чего патетически объявил: автор этих стихов находится среди вас. «Женя, конечно», — сказала Светлана Самойловна, и все приняли без неожиданности, будто знали. Я смотрел на Сашеньку, она сидела рядом с Вериго, оглянулась на меня, приподняла обе ладони вместе и двумя указательными пальчиками изобразила аплодисменты, будто соединила, замкнула контакты. Это что — намёк? Я просто ошалел. Побеги — ко всем чертям! Разве я могу куда-то, неизвестно куда бежать из такого родного мне коллектива? А тут ещё Златкин с новой парашей. Его друг, профессор из Москвы, доктор наук, член комиссии министерства юстиции, в письме дал понять, вот-вот будет новый кодекс. Максимальный срок отныне восемь лет, никаких уже двадцать пять и пять, все дела будут пересмотрены с целью снижения, расстрел отменяется. Новый кодекс будет утвержден на XIX съезде ВКП(б). Сталин знает, сколько нас, гавриков, околачивается сейчас по лагерям и работает через пень колоду. Новый кодекс нас выпустит, и мы ринемся вместе со всем народом ускоренными темпами строить коммунизм.

Человек рыпается бежать, когда ему есть откуда и есть куда. А на воле он уже не рыпается — некуда, разве что, как я в детстве, в жаркие страны.

16

«Фершал!» Я оглянулся — в чём дело? — «Поди сюда». Стоит возле койки в углу приземистый, низенький, халат до пола, лицо приметное: висячий нос, квадратные скули и продольная глубокая ямка на подбородке. Я не спеша подал лекарство одному больному, подал другому, после чего спросил низенького, что ему нужно. «Поди сюда, сядь». — Он кивнул волевым подбородком на свою постель. «Медицинскому персоналу не положено сидеть перед пациентом», — холодно отчеканил я. А он мне: «Ты прямо со мной, как Кум». Не только лицо, но и поза его заслуживала описания — серый халат запахнут и подпоясан, одна рука за спиной на пояснице, другая заложена за борт халата. Чего-то еще не хватало, самой малости, чтобы я догадался, на кого он похож.

«Фершал, к тебе вопрос, — высокомерно продолжил он. — Отчего умер Наполеон Великий, император Франции?» Че-ерт побери, так он же Наполеон, как я не допёр сразу! «На нем треугольная шляпа и серый походный сюртук». Может быть, он еще и француз ненароком? Есть у нас в лагере румыны, венгры, поляки, немцы, калмыки, почему бы не быть французу?

«Не знаю», — сказал я, а низенькому только это и нужно было, он просветил меня, а также и всю палату: Наполеон умер от рака 5 мая 1821 года, он его получил в наследство от отца. По завещанию, великий полководец оставил своему слуге полмиллиона франков. В час его смерти был жуткий шторм, ветер с океана вырывал с корнем деревья, швырял их как щепки, все дома на острове Святой Елены были снесены без следа.