Не жалею, не зову, не плачу...

Меня позвал санитар на помощь Олегу Васильевичу, и я сразу ее увидел. Как роза на свалке, как жемчужина в навозной куче, как ангел среди чертей. Вериго меня к ней — помоги. Перевязки, градусники, таблетки, мази, пластаюсь, всё на ходу перехватываю, чтобы ей поменьше работы. А она как Мария Магдалина перед Христом присела, бедра свои обозначила под халатом, перевязывает фурункул на грязной ноге хмыря и даже носик не морщит. Пошла мыть руки мимо меня и обратно мимо, так и мелькала передо мной, опахивая меня дуновением своего халата, под которым тело. А зеков битком и все на нее пялятся — стройная, тонкая, брови соболиные, щеки алые. Сегодня в амбулатории сеанс одновременной любви. Я даже затылком ее вижу, так и ловлю момент, подать ей стерильный бинт или склянку с риванолем из шкафчика, или шпатель, чтобы она достала мазь из банки, лейкопластырь или флакончик с клеолом заклеить рану. Успеваю! Собственно говоря, создать новенькой условия — мой священный долг, я готов встать впереди нее надолбой противотанковой, оградить ее от взглядов зековских, шибко уж откровенных. Она хорошенькая, но этого мало, она с частицей чёрта, сразу видно, она напомнила мне Беллу взглядом хмуровато-диковатым и острым горделивым подбородком. Темные брови, ресницы, а глаза серые, дымчатые. Что еще — самообладание, будто в жизни только и знала, что зека обслуживала. Я перед ней стелюсь мелким бесом, а она всем своим видом требует не считать ее за слабый пол. Я был не в себе, я говорил с клиентурой таким звенящим голосом и такие трели пускал соловьиные, что Олег Васильевич косо на меня глянул — уж не поддатым ли я пришел на помощь? Но почему ее назначили в амбулаторию, а не в стационар? Везет Вериге, все женщины мира у его ног. Прием закончился поздно, вот-вот по рельсу отбой пробьют, Олег Васильевич говорит: Саша, мы с Женей вас проводим до вахты. Надели мы свои телогрейки, нахлобучили шапки, у меня японская, я тут же оповестил, с каменного карьера осталась, а как же, меня сейчас никакая узда не удержит, и пошли ее провожать. Никто на нас не напал в тот вечер, а жаль, уж тогда бы она ко мне прижалась. Засыпая в ту ночь, я сам не заметил, как проскочил кошмарную бездну между явью и сном. Вот что мне надо было — увидеть женщину. И утром я проснулся счастливый — вечером она придет на прием. Теперь мне надо подольше не попадаться на глаза Папе-Римскому, пусть у меня хоть чуть-чуть отрастут волосы. Может быть, усы отпустить? Нет, надо попытаться взять ее интеллектом, а не только внешними данными. Почему она так легко избавила меня от несчастья, как это назвать? Я даже побег отложил. Появилась какая-то совсем посторонняя женщина, неизвестно еще, как она ко мне относится, скорее всего, как и ко всем другим серым зека, но меня это не заботит, появилась — и всё! Хотя бы видеть ее — и хватит. А сбегу, не увижу. Вместо того, чтобы рыть метро с другом, я иду на амбулаторный прием. Там и без меня обойдутся, — нет, я иду, я помогаю, лишь бы на нее глянуть, лишь бы рядом, просто так. Женщинам это трудно понять, они любят цель, брак, хомут, им подавай последствия таких взглядов. Конечно же, я признался Питерскому, так и так, Володя, горю ярким пламенем. Он в тот же вечер протолкался на прием, смотрел на нее, мне подмигивал одобрительно и сразу к делу: пиши ксиву, я передам. Эх, Питерский, мне же не тринадцать лет, чтобы слать просьбы «давай дружить», давай лучше метро отложим. Конечно, о чем речь, он согласился. Тут заковыка, надо сказать, я бы на его месте восстал, я бы ему спел про Стеньку Разина: «Позади раздался ропот — нас на бабу променял…» А он, пожалуйста, ворюга и хулиган, проведший все свою сознательную жизнь по колониям и лагерям — и всё понимает, даже свободой жертвует ради друга. Володя на полном серьезе потребовал, чтобы я ей стихи посвятил, он положит на музыку. А дальше будет концерт в КВЧ, обязательно пригласят медсанчасть, вольняшки придут, и Питерский споет эту песню. Другие ничего не поймут, а она все поймет. Володя, ты гений, только так рождается истинное произведение искусства, ты — человек, ты — мне укор и наука. Я же полный кретин, я обязательно стал бы его стыдить и требовать, чтобы он оставался верен той девушке, которая ждет его на свободе. Кто из нас человечнее, он или я? Или Лев Толстой — кто счастлив, тот и прав?..

Любовь моя пылает, она разжигает еще большую жажду свободы. Сашенька как раз и поможет нам за пределами лагеря, скроет нас, а почему бы и нет? Завтра начнем рыть.