Не жалею, не зову, не плачу...

Морозно, градусов под тридцать, но мне тепло — от надежд, тащим с Гущиным койку с барахлом, устанем, поставим на снег, посидим, на руки подуем, сунем под мышки, погреем и дальше тащим. А шагать далеко, метров пятьсот. Мы таскаем, а по новому лагерю идёт прощальный гужевон. Принесли мы койку в самую дальнюю палату, открывает Гущин двери задом, пятится и не видит — прямо на полу лежит бабёха, мужик, спустив штаны, над ней трудится, у неё только белые коленки сверкают, а второй мужик стоит рядом, курит и нетерпеливо топчется. Гущин увидел, койку выронил. Только вышли из корпуса, быстрым шагом, запыхавшись, идет Тамара: а где Олег, неужели правда в Шизо? Отвечаю, как есть. Она — матом в семь этажей. Глухо, готовая разрыдаться, скомандовала: «Проведи меня к завхозу!» Они с Вериго встречались у завхоза в кладовке, крепкий, рослый мужик лет тридцати, утешит ее на прощанье.

Я нашел Гущина в старой амбулатории, сидел он и бормотал молитву, ожидая, когда этот содом кончится. Посидели мы, помолчали, оба не курим, поднялись, пока начальство не закричало, нагрузили койку и потащили. И что удивительно — не было по всему лагерю ни одного надзирателя, вся новая зона погрузилась в разгул. Весь лагерь клокотал от похоти, будто самки разлучались с самцами отныне и навсегда. А мы с Гущиным таскаем, он Богу молится, а я уповаю на свою медицину. Занесли мы больного в палату, раскутали, надо идти за следующим, а мне стало дурно, затошнило, вышел я в коридор, возле печки дрова мерзлые таяли, лужица из-под них текла, сел я на эти дрова, опустил голову на руки и закрыл глаза. Никого бы не видеть, как в детстве: глаза закрыл, и тебя уже нет. У каждого из нас было детство, школа, отец с матерью, добрые сказки были. Неужели человек становится человеком только под гнетом правил, законов, а чуть позволь ему, ослабь вожжи, как он сразу превращается в своего дальнего пращура, опускается на четвереньки. В начале всех начал был запрет, — сказано в Писании. А когда же свобода, в конце? Похоже, что так, в конце света.

После ухода жензоны мужикам попадались в укромных местах барака, на чердаке, по углам мерзлые тряпки с кашей, сшитые в виде члена из фланели, теплую кашу туда — и пошло-поехало. Были в жензоне еще и коблы — женщины в роли мужчины, и не только в постели, а вообще в обиходе, на работе и, так сказать, на отдыхе. Заступались за свою жену по-мужски, кулаками и матерками, кобёл носила (или носил) брюки, мужской пиджак и стриглась коротко, под полубокс или под польку, всё у нее должно выглядеть по-мужски, и кличка обязательно мужская, повадка тоже, кобёл курил, пил, о матерках уже и говорить нечего, всё по правилам нормальной жизни. Полную правду о нашем достижении люди никогда не узнают, ни одна наука не соберет сведений. Лагерная любовь исключительно чувственная и часто извращенная. У жучек (воровок в законе) в моде была наколка на бедре: «Умру за горячую е-лю» Тайный мир женского лагеря отличался от мужского крайностями, безрассудством, изуверством, особой жестокостью, истязали своих товарок невообразимо, таскание за волосы было самым легким наказанием, могли нос отрезать, грудь проиграть и чужую, и свою.

Ревели женщины, уезжая. Мужикам без них тоже плохо — пытка. Зека лишили свободы, исправляют трудом, но нет такой статьи в кодексе, лишать его права на главный инстинкт живого существа. Ни в одном приговоре не оговорено такое лишение. Бесследно оно не проходит — гомосексуализм, изнасилования, половые психозы, самоубийства, говорить не хочется.

10

Ушла жензона, и к вечеру все было разгорожено, врубили прожектора, и увидели мы свое стойбище, целый город, от угла до угла, наверное, с километр. Старый наш лагерь огородили высоченным забором с колючкой, теперь там штрафная зона, присылать будут на месяц, на два, на три, на полгода. Питание там хуже, режим строже, вывод только на каменный карьер. Дня через три пришел воровской этап из Красноярской пересылки, за ним штрафники из Ачинска, отпетый сброд, все в Малую зону, потом большой этап политических, все тяжеляки, двадцать пять и пять по рогам, бендеровцы, власовцы, бывшие пленные. Появились новые сотрудники в медсанчасти. Вериго, кстати, выпустили из кандея на другой день — некому вести прием в амбулатории. Начальником санчасти стал капитан Капустин, а Кучмаев — его зам. Приняли вольнонаемную Светлану Самойловну Дикман, терапевта, она недавно окончила институт в Днепропетровске. С Красноярским этапом прибыл хирург Пульников, уже за сорок, маленький, лицо в тонких резких морщинах, тоже сын Гулага, досиживает второй срок.