Не жалею, не зову, не плачу...

Папа с мамой далеко. И хорошо, что не близко, пусть ничего не знают, я уже придумал для них легенду. Осудят, отправят, я напишу, что сдал экстерном за пятый курс, получил диплом и работаю в сельской местности. А она, наверное, и впрямь цыганка, умеет гадать, распознавать все по глазам. Долго мне было не по себе от ее нежности, ее голоса, ее облика, юности ее, и ужасно было жалко себя. Не один раз уже в трудный момент почему-то появлялась женщина, моя защитница, девушка, девочка. В первом классе я разбил окно, и за меня отчаянно вступалась Катя Романова. Как только попаду в беду, так появляется женщина.

Когда мы вернулись в судебное, к двум милиционерам прибавился русый солдат с зелеными погонами, мой персональный баклан, из пограничников. Звали его Гришей, он оказался моим ровесником, 6 лет уже тянет лямку и всё в охране, то туда пошлют, то сюда, а когда домой? Тех, у кого десятилетка, давно отпустили, они уже институты позаканчивали, а он деревенский, в 13 лет сел на трактор, в 17 забрали в армию, и он до сих пор пашет. Я бы с ним не поменялся местами. Даже сейчас. Впрочем, он бы со мной — тоже.

Через Гришу я установил связь со студентами.

32

Зачем мне нужны студенты, чем они мне помогут? Я был виноват перед нашей армией, перед страной вообще, но это отвлеченные понятия, а студенты, с кем я жил бок о бок четыре года — Максум Мусин, Коля Рубцов, Равиль, Валентин Жарков, Ольга Криворучко, Люба, Надя, — они живые люди, друзья мои, однокашники. Мой позор, прежде всего перед ними. Ясно, деканат провел с ними работу. «Среди вас долго скрывался матёрый военный преступник, дезертир и предатель. Он тихой сапой пролез в старосты факультета, чтобы умышленно нанести вред нашему образованию и здравоохранению». Был уже не 37-й год, но и не 56-й, а всего лишь 50-й. Они могли не прийти ко мне, зная, что я их пойму и не обижусь. Мог и охранник меня надуть, мол, просьбу твою выполнил, а дальше не мое дело. Я всё понимал, всех простил заранее, но все-таки ждал, и они пришли. Часов в пять пополудни медсестра принесла мне передачу в белой наволочке — сушки, булку хлеба, колбасу, сахар в мешочке и в эмалированной кастрюле варево с мясом. «Целая толпа, человек двадцать, — сказала медсестра, — надели свои халаты и стали доказывать главному врачу, что они имеют право на свидание, они медики. Но в судебное отделение не положено. Всё равно, говорят, мы Женьку вытащим, мы его пять лет знаем, всем факультетом за него ручаемся». У меня пропал аппетит. На кастрюлю с мясом я созвал всех больных, способных понять если не слова, то хотя бы жесты. Я был рад, возбужден, взбудоражен. Друзья, спасибо, только бы вы не подумали, что я не выдержал тюрьму, слетел с колес.

Вечером, уже в сумерках, я бродил по дворику, из конца в конец от стены до стены и услышал со стороны улицы приглушенный голос: «Женька!..» Мне подумалось — галлюцинация, в этом доме докатишься. Одна стена выходила на улицу, я подошел и опять слышу: «Эй, кто там есть, позовите Женьку студента!» — «Здорово, Равиль!» — громко, бодро отозвался я. И сразу за стеной несколько голосов: «Здорово, Женька!.. Здравствуй, Женя!.. Привет!..» Гриша стоял рядом со мной и просил: «Потише… Потише…» Высокая и толстая каменная стена разделяла нас, слова взлетали и опускались через нее, как волны. «Ребята, главное не подумайте, что я псих, слабак, у меня в сорок пятом…» Они меня перебили, загомонили. Опять не суждено мне было рассказать о своей беде. Все они меня щадили, начиная еще с Вовка Тюка. «Мы были у следователя, Женя, всё знаем, — сказал Макс Мусин, профорг факультета, фронтовик, хороший парень, с характером. «Все мы за тебя, Женя, помни!» — это Ольга, умница, отличница, преданный друг, всегда с ней сдавали досрочно сессию. Громче всех нетерпеливый Равиль: «Принесли тебе «Эпидемиологию», лови! — Учебник перелетел через забор. — Позубришь тут, потом сдашь. С профессором Каракуловым договорились». — «Спасибо, ребята, но сдавать мне придётся не скоро». — Бодрился, крепился, но голос дрогнул. Не от тюрьмы и не от психбольницы, а от того, что они пришли. Они загалдели: «Женька, мы тебя вытащим!» — «Женя, шмотки твои целы, мы при обыске сказали, это наши вещи». Макс Мусин поставил точку: «Запомни, Женя, бывает хуже! Держись, где наша не пропадала».

Гора с плеч. Любой срок перенесу, любую тюрьму вытерплю.

33