Не жалею, не зову, не плачу...

Я выбрал пулю как наиболее чистый и благородный способ. Петля или в воду с камнем на шее с того же самого моста казались мне омерзительными. Откладывать и чего-то ждать я не мог, немедленно требовалось пресечь дыхание, течение такой жизни, ставшей так сразу, в один день, никчемной, жалкой. Изгнать, вытравить ту нечистую силу, что влезла в меня и гонит, гонит, не дает покоя. Прижечь пулей боль, как прижигают огнем змеиный укус. Демобилизуем, сказал майор Школьник, если будет четыре припадка в месяц. Но для чего уроду демобилизация? Для чего перспективному идиоту жизнь? Вместо юного атлета, прошедшего три летных комиссии, будет ходить по земле еще один Ваня-дурачок. Я не смерти боялся, а слабоумия, маразма и всего, что связано с этим — материнского горя, ужаса своей любимой, недоумения и уныния всех, кто знал меня прежде. Начальник медсанчасти не имел права оставлять меня в летном училище, это ясно. Он говорил резко, неосмотрительно, беспощадно, усугубляя моё состояние.

Но он же меня и спас своими угрозами… Оставшись в БАО, я мог смириться с болезнью, с участью инвалида, демобилизовался бы, приехал домой, стал на учет в психдиспансере и… пошла бы жизнь идиота. Нет, ко всем чертям! Разорвать мороку, развалить беду, шагнуть за предел. Майор Школьник и приказ генерала об отчислении довели меня до этой крайней черты. Я круто перевел себя в новое бытие — не летчик, а медик, не Иван, а Женька, не честный и чистый, а преступник под угрозой суда изо дня в день, из года в год.

Так, стихийно, через свою судьбу, без психоневрологов, без научной основы я пришел к выводу: психическое заболевание излечивается без каликов-моргаликов, без фармакологии, без трав, без гипноза — только через резкое изменение среды, профессии, цели, имени и, в конечном счете, личности. Я остался жить и тем самым нарушил присягу. Жить здоровым для меня означало теперь — быть виновным.

31

Козлов с автоматчиками уехал, сдав меня конвоиру из судебного отделения психбольницы. Сняли с меня одежду, выдали больничную. В белых кальсонах с тесемками, в халате из желтой байки я прошел двор в сопровождении медсестры и нового опекуна с красными погонами. Деревья, трава, пестрые клумбы, стриженые больные на скамейках, под солнышком, на узких дорожках. Поодаль маячил остроглазый санитар в белом халате. С веранды сбежала девушка лет семнадцати, босая, смуглая, похожая на цыганку, и бросилась ко мне. «Саша, милый, ненаглядный, ты не переживай! Мой дядя прокурор, Саша, дорогой, бороду не сбривай, она тебе очень идёт». В тюрьме нас не брили, стригли щетину машинкой, лицо чесалось, и я решил отпустить усы и бороду. Почему девчонка сразу ко мне кинулась, вон, сколько сидят кругом? Из-за конвоира, я думаю. Юная, смуглая, видны белые груди.