Не жалею, не зову, не плачу...

Высоченная и крепкая стена, и в ней узкая, тяжелая, как у сейфа, дверь. За ней судебное отделение. Вошли. Тесный, как загон, дворик примыкал к торцу лечебного корпуса. Справа под навесом вход в полуподвал, оконце с решеткой. Слева у двери лежал на земле совершенно голый человек, как на пляже. Посреди двора сидел на венском стуле кавказского облика парень. У дальней стены прохаживался милиционер. На бордюре у навеса дремала старенькая казашка в желтой байке и в белом платочке. Всё это я увидел сразу, в первое мгновение, отметил статику, так сказать, стоп-кадр. А в следующий миг пошла динамика, началось кино, в ритме 20-х годов. Голый вскочил, взметнулся, как дельфин из воды, и одним ударом сбил с ног моего конвоира, только сапоги брякнули. Удивительно ловко, или натренирован был, или приём знал. Сразу же, как ужаленный, вскочил кавказец, схватил свой стул двумя руками и начал бить по голове милиционера, тот едва успевал выставлять то один локоть, то другой. Легкий фанерный стул пружинил, отскакивал. Из-под навеса выскочил третий парень в белом нижнем белье с тяжелым ведром в руках. Ударил ведро о землю, перевернул, вывалил куски извести и начал ожесточенно размахивать этим ведром вокруг себя, будто разгоняя комаров. Только старуха в платочке не изменила позы, так и сидела безучастно. Медсестра без звука, привычно выскочила и захлопнула дверь со щелчком. Довольно скоро ворвались трое санитаров, не очень дюжих, но на все способных. Голый лег на землю и принял пляжную позу, издавая звуки: «фишь-вишь», и через паузу снова «фишь-вишь!» Кавказец сел на свой стул и закинул ногу на ногу, как ни в чем не бывало. Конвоиры отряхивались, одергивали свою форму. «Погужевались и хватит» — миролюбиво сказал тот, что привел меня. Мне полагалось поддержать эту психическую атаку, но я с опозданием понял, когда уже всё прошло. Только малый с ведром еще кружился и что-то пришепётывал, ведро у него забрали и, подталкивая, отвели вниз по ступенькам в палату. Там их оказалось две, слева женская, справа мужская, между ними темный узенький коридор. Появилась медсестра, флегматичная, спокойная, будто не было никакого переполоха, подвела меня к койке, гладко заправленной. Всего одно свободное место. Я прилег, заложил руки за голову. Вот так, брат, еще одна новая нескучная ситуация. Не успел я ее обдумать, как возникла еще более новая — вбежал тот голый лежебока с камнем, продолговатым, как туркменская дыня, остановился надо мной, держа камень обеими руками. «Фишь-вишь!.. Фишь-вишь!» Как пишут в романах, я выдержал его взгляд и не пошевелился, то есть попросту оцепенел. Если бы он опустил эту дыню мне на голову… Мне показалось, он не бросит, нужен замах, а он держал камень у живота, как на картинке из жизни первобытных, постоял, пошипел и отошел к своей койке, между прочим, рядом с моей. Сунул камень под подушку. Вошли милиционеры, лучше поздно, чем никогда. Долго, мирно пытались завладеть этим камнем. Один отвлекал, рожи строил, жестикулировал, а другой втихаря лез под подушку, завладел, наконец камнем, и они ушли, озабоченно делясь, — откуда он его выворотил? Двор был вылизан, вымазан, тут не только валуна, камешка не найдешь. До самого вечера они проверяли все камни во дворе, как они лежат в фундаменте, в стене, у дверных косяков, принимали меры, как пишут в газетах, по следам наших выступлений.

Вечером меня повели наверх. Сначала к парикмахеру, он мне снял бороду, а потом к дежурному врачу. Милиционер занял место у запертой двери, ключи у них особые — углом, как в поезде, а маленькая женщина в халате стала заполнять историю болезни, очень подробно, с большим вопросником. «Чем отличается трамвай от троллейбуса? Что такое брак? Как вы понимаете счастье?» Рассказала мне байку: проголодался мужик, съел большой каравай — не наелся, съел ещё каравай — не наелся, купил маленький кренделёк и сразу наелся, как вы это понимаете? «На большой каравай рот не разевай», — сказал я. Она охотно записала, без тени улыбки, даже будто обрадовалась, мой ответ похож на какой-то симптом. В дверь заколотили сильно и часто, послышался уже знакомый девичий голос: «Открой, гад! Открой, я тебе говорю!» Врач велела моему стражу открыть дверь, и я увидел юную цыганку. Черные волосы распущены, халат распахнут, груди напоказ. «Саша, дорогой, милый, зачем ты бороду сбрил, так хуже. — Она смотрела на меня ласково, беспредельно нежно, как влюбленная или сумасшедшая, не сомневаясь, что меня зовут именно так, добавляя мне уже третье имя к двум другим. — Саша, ты не горюй, мой дядя прокурор. — Она выставила вперед кулёк с вишнями. — Саша, возьми, у тебя папа с мамой далеко. — Видя, что я сижу, как прикованный, смотрю на нее завороженно, она гаркнула на милиционера: — Перредай, гад!» — Тот покорно принял кулёк.