Навстречу Нике

Много позже он уехал в Америку, стал скандально известным прозаиком. Терпеть не могу его книги. Но тогда, в этом пивбаре, он прочёл стихи, которые, как видишь, я запомнил до сих пор: «Зайти на телеграф, очухавшись едва, и непонятный бланк подать в окошко. Чтобы потом озябли все слова, бредя по проводам продрогшим. И чтобы их в Москве остановили, чтоб дверь её открыли впопыхах. И вовсе ничего не объяснили. А только отогрелись на губах».

В конце вечера, когда мы с А. М. расплачивались, именно этот человек сказал, как бы между прочим, что арестован поэт–лейтенант.

Мы вышли втроём. Было очень скользко, гололёд, Чтобы я не грохнулся, приятели взялись проводить меня до дома.

Сообщение поразило меня, как гром. Я понимал, что поэт–фронтовик с орденами и медалями, нашивками за ранения, необыкновенно добрый, не мог совершить ничего плохого. Шёл, вспоминал про себя его странные, грустные стихи: «Мы актёры, богема, и где уж нам обладать существом дорогим? Всем известно, хорошие девушки всегда уходят к другим».

Всплыло в памяти, как он сказал «монтаж» по поводу увиденной в газете фотографии Ленина и Сталина на скамейке…

Мы уже подходили к углу улицы Горького и моей улицы Огарёва, как А. М. обратил внимание на двух идущих впереди девиц.

— Потряс! Великолеп! – воскликнул он, быстро спросил: – Дойдёшь сам?

— Дойду.

Приятели бросили меня, устремились за девушками. К моему изумлению, те позволили взять себя под руки.

«Примбуль, потряс, великолеп», – пробормотал я, думая при этом, что нужно каким–то образом срочно спасать лейтенанта. Писать письмо Сталину казалось теперь делом опасным и глупым.

— Без двадцати двенадцать! Где ты был? – встретила меня мама на пороге комнаты.

За её спиной я увидел невероятное: папа лежал перед отодвинутым обеденным столом в кальсонах и нижней рубашке на полу, на расстеленных газетах.

— Пришёл твой второгодник?! Явился? – закричал он, продолжая лежать и потрясая перед собой кулаками. – Защищаешь его? Балуешь? А он уезжает в другие города, неизвестно откуда берёт деньги, наверное, ворует! Стихи он пишет! Вместо того чтобы решать задачки! – отец неожиданно смолк и закрыл глаза, словно умер от горя.

— Папа, встань, пожалуйста. Прошу тебя! Почему ты так лежишь? Пол холодный… Вот, на подушку.

— Не надо! – снова ожил отец, отталкивая меня. – Водкой пахнет! Вот оно, воспитание! Дожили! Ты! Ты одна во всём виновата, аристократка, мотовка! – энергия в нём иссякла окончательно, он вмиг заснул.

Мама погасила свет и, когда я улёгся на своё застеленное кресло–кровать, со слезами рассказала, что весь сыр–бор начался с того, что она по случаю на свою зарплату купила папе новый костюм, потому что старый совсем истрепался. А мне – пиджак. Назвала ему вдвое меньшую цену, чем всё это действительно стоило. Тем не менее, он взбеленился, заявил, что она – мотовка, что ему ничего не нужно, что в старом костюме ещё можно ходить и ходить, и он не отдаст выбросить его на помойку, а меня следовало наказать за самовольную отлучку в Одессу, с меня вполне достаточно было бы старого свитера…

Уже тогда я понимал, в чём на самом деле заключается обида отца. Он, бедняга, зарабатывал настолько меньше мамы, что никогда не мог себе позволить подобных трат. Привык ходить в обносках, в еде довольствоваться картошкой и селёдкой.

Он улёгся на полу, чтобы продемонстрировать, что больше не желает спать в семейной кровати, не желает иметь ничего общего с «мотовкой».

При этом мы с мамой прекрасно знали: утром в понедельник он, как миленький, с удовольствием наденет новый костюм, пойдёт в нём на свою текстильную фабрику.

Перед тем как заснуть я увидел – мама подсовывает ему под голову подушку, накрывает своей шубой. (Запасного одеяла у нас не было.)

Тем не менее, воскресным утром тягостная атмосфера скандала продолжала давить. Родители не разговаривали друг с другом. В приступе запоздалой ярости отец вдруг вздумал изорвать, уничтожить тетради с моими стихами.

Выхватив их из его рук, я выбежал в длинный коридор, куда выходили двери двенадцати комнат.

Стоял у единственного окна, выходившего на ещё покрытый снегом двор. Некуда было уйти. Некуда деться. И ещё было очень жалко маму, оставшуюся там, с ним в комнате…

…Кто–то дотронулся до плеча. Я оглянулся.

Рядом стояла одна из соседок – невзрачная, как–то совсем обесцвеченная женщина без возраста, тихо живущая вместе с таким же обесцвеченным подростком–сыном. Раз в год к ним приезжал то ли из Норильска, то ли из Магадана болезненно–исхудалый человек. Он никогда не появлялся на кухне. Ни с кем не вступал в разговоры. Через две–три недели исчезал, словно не был…

Так вот, Никочка, эта женщина, с которой я никогда раньше не общался, разве что здоровался, сказала:

— Ты уже большой. Твои родители – прекрасные люди. Только не знают Бога.

58

Вот как я вышел из машины, остановившейся напротив нашего дома. Поочерёдно выставил ноги на тротуар, придерживаясь за открытую дверцу, вытянул себя наружу, медленно разогнулся, опершись на палку.