Навстречу Нике

Я перепечатал на своей портативной пишущей машинке всё написанное в Коктебеле, по приглашению Лидии Корнеевны привёз в Переделкино на дачу. Там она и познакомила меня со своим отцом Корнеем Ивановичем.

Пока она читала, весёлый старик сначала подбил меня пойти с ним собирать шишки и хворост для костра, затем увлёк на второй этаж дачи в кабинет, где немедленно снял висевшее на стене сделанное из разноцветных птичьих перьев пышное одеяние вождя индейского племени, надел его и принялся отплясывать какой–то дикий танец.

Лидия Корнеевна поднялась снизу, попросила экстравагантного автора «Мухи–цокотухи» тоже ознакомиться с поэмой «Якоря» и стихами. После чего Чуковский подпрыгнул, достал с полки очередное издание книги «От двух до пяти», покрыл по–детски хвастливыми надписями всю заглавную страницу, исхитрившись процитировать одно из только что прочитанных моих стихотворений, и подарил.

Взгляни, если интересно.

Тогда я не мог и предположить, что этот, на вид самодовольный человек, лауреат Ленинской премии, через несколько лет укроет здесь, на даче, гонимого Александра Исаевича Солженицына, предоставит ему возможность перевести дыхание, побродить между соснами, под которыми я собирал шишки, спокойно обдумать свои произведения, писать… Конечно, Лидия Корнеевна сыграла тут решающую роль.

Безумие охватило в те годы Москву и всю страну. Повсюду лезли в глаза портреты первого секретаря ЦК Хрущёва, в кинотеатрах демонстрировался фильм «Наш Никита Сергеевич», на всём протяжении России, вплоть до Полярного круга, колхозников заставляли сеять южное растение – кукурузу. Народ посмеивался, сочинял анекдоты. Я не понимал, да и сейчас в толк не возьму, как мог человек, разоблачивший то, что называли культом личности Сталина, допустить лизоблюдство по отношению к себе самому. Обладая властью, мог же он наложить запрет!

Но Хрущёв чем дальше, тем больше сам вёл себя, как сумасшедший – колотил снятым ботинком по трибуне в ООН, матерясь, устраивал разносы входящим в моду художникам–абстракционистам, впавшим в поверхностный либерализм писателям и поэтам. Не подозревал, что таким образом создаёт этой шустрой братии политический, да и денежный капитал в Западной Европе и США. Которым они пользуются до сих пор.

Невежественный, подписывающий документы «Хрущ», он то заигрывал с Америкой, то грозил ей всё увеличивающимся арсеналом атомного оружия.

Было очевидно, рано или поздно он будет низвергнут или Соединенные Штаты первыми нанесут атомный удар по нашей несчастной стране, по её безропотному, привыкшему к рабской покорности, народу.

«Хрущ» и его лизоблюды продолжали безумствовать.

А я влюбился.

…Она знала наизусть мои стихи, познакомилась с моими родителями, по вечерам мы встречались в том же «Национале» или в очередной снимаемой мною однокомнатной квартире, на этот раз возле Даниловского универмага. Она была красива, блестяще образована. Дружила с Лилей Брик – любимой женщиной Маяковского. (Как недавно выяснилось, много лет являвшейся штатной сотрудницей НКВД…)

Ника! До чего же я был несчастен в своей любви! Она была замужем, у неё был ребёнок. Муж прекрасно относился ко мне, хотя обо всем догадывался.

Я понимал, что обязан порвать эту связь. И всё–таки чуть не каждый день звонил ей, и мы встречались.

В охваченной безумием стране, я становился, как безумный, как маньяк, которому, чтобы выжить, необходимо хоть раз в день видеть предмет своей страсти, услышать хоть голос…

Это была болезнь, часто кончающаяся самоубийством. За примером недалеко ходить – Маяковский.

Стояло жаркое, пыльное лето.

— На вас лица нет, – сказала Лидия Корнеевна, вернувшись однажды с дачи в московскую квартиру. – Чем вы сейчас занимаетесь?

Я принялся было рассказывать о том, что опять беру рукописи на рецензирование, на этот раз в «Роман–газете», что один знакомый, работающий в издательстве «Молодая гвардия» – Булат Окуджава, обещал дать десяток подстрочников какого–то молдавского поэта для перевода.

— Не нужно вам этим заниматься, – сказала Лидия Корнеевна. – Борис Леонидович Пастернак считает, что настоящий поэт, тратя жизнь на переводы для заработка, ест собственное сердце… Надо бы вас с ним познакомить.

И тут меня, как прорвало. Теперь–то я понимаю, что во мне грозовой тучей назрела жажда исповеди.

Стыдясь, я говорил о своей любви, о тупике, в который попал…

— Она тоже мучается, как вы?

— Не думаю. Кажется, её устраивает такое положение вещей.

— Вот именно. Увидите, со временем она уйдёт от мужа, выйдет за другого, за третьего. Знаю этот тип женщин. Вы не для неё. И она не для вас.

Лидия Корнеевна подсела к столу и, взяв лист бумаги, начала что–то писать.

Я с ужасом чувствовал, что она права.

— Вот что, Володя, я написала письмецо автору книжки «Дикая собака динго». Читали? Рувим Фраерман живет в Солотче под Рязанью, в чудесном большом доме на берегу реки. Берите это письмо, берите свои удочки, уезжайте.

— Лидия Корнеевна, что за судьба у меня! Который раз должен чуть ли не бежать из родного города…

— Послушайте меня, старуху. Нужно уехать, вылечиться, снова стать самим собой. Есть деньги?