Наваждение

Зимніе сумерки незамтно надвигались; по большимъ нашимъ комнатамъ стояла тишина; только издали, въ столовой, слышались приготовленія къ обду: тамъ стучали ножами и вилками, тамъ непремнно летла на полъ и разбивалась тарелка. Но мы не обращали ни на что вниманія и только слушали нашего друга.

Ваня разсказывалъ намъ удивительныя сказки; онъ въ то время прочелъ всю Шехеразаду и бралъ свои сюжеты обыкновенно изъ Тысячи и одной ночи. Подъ конецъ онъ всегда начиналъ черезчуръ увлекаться, вдавался въ подробности имъ самимъ выдуманныя и иногда до того ни съ чмъ несообразныя, что я долженъ былъ его останавливать и требовать всякихъ объясненій. Эти остановки нарушали гармонію въ нашемъ кружк: двочки на меня накидывались и обвиняли въ томъ, что я только мшаю.

Он больше любили самый процессъ разсказа, страшныя сцены, и имъ не было равно никакого дла до послдовательности; он умли слушать, особенно Катя, съ разинутымъ ртомъ, съ остановившимися и впившимися въ разсказчика глазами; он никогда не прерывали и только по временамъ вздыхали и даже вздрагивали отъ полноты чувства.

Я тоже слушалъ очень внимательно и, можетъ быть, тоже съ разинутымъ ртомъ, я всецло уходилъ въ фантастическій міръ, изображаемый краснорчивымъ Ваней, но могъ оставаться въ этомъ мір и находиться подъ его обаяніемъ только тогда, когда въ разсказ не было никакихъ несообразностей. Малйшая фальшивая нота меня выводила изъ очарованія, я возмущался и, конечно, молчать не могъ.

Какъ-бы то ни было, съ перерывами или безъ перерывовъ, но сказка продолжалась. Вотъ сумерки совсмъ уже сгустились, вотъ въ гостиной и зал раздаются шаги скрипящихъ сапогъ; лакеи зажигаютъ лампы. Вотъ буфетчикъ входитъ, наконецъ, въ нашу диванную и охрипшимъ отъ вчнаго пьянства голосомъ объявляетъ:

— Пожалуйте въ столовую, кушать подано!

— Сейчасъ, сейчасъ! — отвчаемъ мы въ одинъ голосъ и начинаемъ упрашивать Ваню докончить поскорй. Мы знаемъ, что минутъ пять, а, можетъ быть, даже и десять въ нашемъ распоряженіи, что можно дожидаться вторичнаго зова. Мы въ такомъ возбужденіи, мы такъ хотимъ узнать скорй конецъ! Но Ваня вамъ не внемлетъ: онъ пуще всего боится получить выговоръ.

— Посл обда доскажу, а теперь ни за что! — твердо отвчаетъ онъ намъ на вс наши умаливанія и направляется въ столовую.

Мы поневол слдуемъ за нимъ, и долго, сидя ужъ за тарелками супа, не можемъ еще придти въ себя, и даже тетушка Софья Ивановна представляется намъ, нсколько похожею на какого-нибудь Синдбада-морехода.

* * *

Вотъ этими-то сказками, играми, всевозможнйшими забавами Ваня и заполонилъ наши сердца. Мы вс, какъ одинъ человкъ, были за него горой, были, окончательно уврены, въ его необыкновенной любви къ намъ и дружб, въ его баснословныхъ достоинствахъ.

И долго находились мы подъ этимъ обаяніемъ, и никогда-бы изъ него, можетъ быть, не вышли, еслибы, наконецъ, я не сталъ замчать, что онъ вовсе не такой ужъ намъ другъ, какимъ мы его считали. Ростя и начиная наблюдать окружающее, я замчалъ, что каждый разъ, посл удаленія Вани въ гимназію, у насъ непремнно выходили какія-нибудь исторіи, открывались какія-нибудь шалости, кого-нибудь наказывали и наказывали обыкновенно, за то, что было совершенно шито и крыто и чего, нельзя было и узнать никакимъ способомъ, — это знали только мы и одинъ Ваня. Но долго я еще не могъ подозрвать его, пока наконецъ одинъ разъ, совершенно невольно, я подслушалъ, какъ онъ тихонько и съ таинственнымъ видомъ передавалъ, да еще со всевозможными прибавленіями, одну нашу исторію тетушк Софь Ивановн.

Какъ теперь помню я эту минуту. Это была чуть-ли не первая минута разочарованія въ моей жизни, и она поразила меня необычайно. Я до такой степени растерялся, что машинально пошелъ на верхъ, забился за сундукъ, въ углу верхней двичьей, и принялся плакать. А тогда мн было уже двнадцать лтъ, и я вообще былъ не изъ плаксивыхъ. И долго я сидлъ за сундукомъ и плакалъ. Я слышалъ какъ внизу кричали мое имя, очевидно меня искали, но я не могъ выйти изъ своей засады.

Я вовсе не боялся того, что наша исторія открыта, да и исторія-то была самая пустая. Эта исторія заключалась въ томъ, что я написалъ маленькій разсказъ по поводу гувернантки, которую мы вс ненавидли и которая была ужаснымъ уродомъ. Разсказъ этотъ назывался: «Происхожденіе Авдотьи Петровны» и весь состоялъ изъ нсколькихъ строчекъ, которыя я и теперь наизусть даже помню: