Навь и Явь

Освободившись от одежды, она плюхнулась в тёплую целебную воду подземной реки и сделала полный круг по купели. Присев у кромки и прижимая к себе Зарянку одной рукой, пальцы другой Дарёна окунула в ласковую рябь волн, расходившихся от Млады.

– Давай её сюда, – сказала та, подплывая. – Пусть учится.

– А может, подождём, пока ты сама окрепнешь? – усомнилась Дарёна.

– В воде Тиши утонуть невозможно, – сказала белокурая ученица. – Растворённая в ней сила Лалады сама держит тело, оттого-то Младе и легко в ней плавать.

Видя, как супруга свободно держится в воде, Дарёна вопреки озабоченному квохтанью матушки Крылинки решилась снять с Зарянки рубашонку и отдать её, голенькую, в руки родительницы. Двигая одними лишь ногами и поддерживая дочку, Млада поплыла к противоположному берегу купели; малышка, очутившись в воде, сперва удивлённо агукнула, но не испугалась. Тёплые волны и руки Млады обнимали её, а солнышко пригревало сверху – чего же бояться? Устроив дочку на своей груди и улыбаясь небу, Млада расслабленно откинулась, отдалась воде, и Дарёне до мурашек захотелось быть сейчас там, рядом с ними обеими. Сбросив всё, кроме нижней сорочки, она последовала за своим порывом. Её подхватила, обвиваясь со всех сторон, живая сила, делая тело лёгким и плавучим, как пузырь воздуха, и малейшее движение придавало ему небывалое ускорение. В два-три взмаха она очутилась около Млады с Зарянкой, и из груди рвался наружу золотисто-солнечный, звенящий бубенцами смех.

– Водица – чудо! – помахала она матушке Крылинке.

Та, конечно, присоединяться не стала, а вот Шумилка проворно разоблачилась и нырнула прямо с верхнего края купели с поджатыми к груди коленями, войдя в воду задом, как сорвавшаяся с ветки груша, и устроив большой «плюх» с тучей брызг. Она принялась нарезать круги около Дарёны с Младой, плескаться, подныривать под ними и хватать за пятки.

– Уйди отсюда, оторва, – отбрыкивалась Млада. – Ты мне ребёнка испугаешь!

– Зарянка, смотри! Я – рыба-белуга, – баловалась Шумилка.

Дарёна от души смеялась её проказам; давно ей не было так весело, легко и привольно.

– Эй, красавицы! – нахально свистнула Шумилка ученицам. – Глядите-ка!

Она в очередной раз нырнула, и девушки залились краской, увидев мелькнувшие над водой упругие и белые ягодицы.

– Так, кое-кого пора отсюда выпроваживать! – Матушка Крылинка грозно хмурилась, уперев руки в бока. – Шумилка, едрить тебя за ногу! А ну, перестань куролесить, ты не на речке с девками!

– Тс-с-с, – зашикали на неё ученицы.

– Ой... – Крылинка смущённо зажала себе рот пальцами. – Чегой-то и правда расшумелись мы. Вы уж не гневайтесь на нас!

Шумилка выпрыгнула из воды через пространственный проход, очутившись прямо перед девами-ученицами во всей красе – с наглой улыбкой от уха до уха, обнажённая, вся в соблазнительных капельках воды на стройном и упругом, мускулистом теле. Те, пунцовые до корней волос, круто отвернулись, а Крылинка зашипела на внучку:

– Шумилка, я те щас уши надеру!

Дарёна фыркала в ладонь, сдерживая рвущийся из груди хохот. Вылезать из надёжных, ласковых объятий воды не хотелось, но время посещения подходило к концу, и она выбралась на берег. Горана огородила её своим плащом, и Дарёна, сняв мокрую сорочку, натянула на голое тело одежду. Тёплый ветерок и солнце обсушили голенькую Зарянку, и Крылинка облачила её в рубашку.

Они попрощались с Младой около Дом-дерева. Поцеловав Дарёну и дочку, она шепнула:

– Жду вас завтра.

Новую одинокую ночь Дарёна перенесла легче, подпитываемая солнечными отголосками встречи, а вспоминая выходки Шумилки, вгонявшей в краску молодых учениц, не могла отделаться от безудержной улыбки.

*

Летние дни звенели золотым монистом, гремели грозами, благоухали медово-смолистым покоем Тихой Рощи. Ежедневно навещая Младу, Дарёна носила ей домашнюю стряпню матушки Крылинки, а иногда, по просьбе супруги, и просто сырую рыбу.

– На одних овощах да траве я тут не только не поправлюсь, но и ноги таскать не смогу, – говорила Млада.

Не зря всё-таки она родилась женщиной-кошкой: телом она крепла и восстанавливалась быстро, и к концу разноцвета её уже отпустили на первую короткую побывку домой; болезненная худоба к этому времени уже ушла, к мышцам вернулась былая стальная сила, но улыбалась Млада по-прежнему редко, а порой становилась отстранённо-замкнутой и угрюмой. Слова из неё в такие дни приходилось тянуть едва ли не клещами. Глядя в глаза супруги, Дарёна утопала в далёкой холодящей печали ночного неба.

– Что с тобой, лада? – спрашивала она. – Тебя будто что-то снедает...

– Тоска чёрная меня гложет, Дарёнка, – вздохнула та. – Не знаю, отчего. Война кончилась, у меня есть ты и Зарянка – радоваться бы надо. А всё ж накатывает порой такое... Лучше тебе и не знать.

– Это пройдёт, ладушка, – уверяла Дарёна. – Вот выйдет из тебя вся хмарь – и отступит тоска-кручина, вот увидишь!

Зарянка между тем снова переселилась к ней в комнату: от частого купания в Лазоревом вместе с родительницами малышка превратилась в добродушную, выдержанную, спокойную молчунью.