Настоящая жизнь

Бриджит крепко обнимает его. Прижимается лицом к его взмокшим от пота волосам и долго не разжимает рук. У нее по этой теме тоже кончился словарный запас. Она не знает, как утешить его в том, что он не умеет высказать, и в итоге они просто теснее прижимаются друг к другу. Уоллас слышит, как гулко стучит ее сердце. От нее пахнет чем-то сладким и еще немного попкорном. Бриджит такая мягкая и теплая. Над ними, взмывая вместе с воздушными потоками, кружат чайки, и Уолласу от этого как-то не по себе.

– Ну вот, теперь ты знаешь. Извини, что не сказал раньше.

– Боже, Уоллас. А когда были похороны?

– Несколько недель назад.

– И ты не поехал.

– Нет, все случилось слишком внезапно. Да и далеко это. Оно того не стоило.

Бриджит ничего не отвечает, за что Уоллас ей благодарен. Она снова начинает жевать попкорн. А он прихлебывает уже нагревшуюся воду. Оркестр принимается, не попадая в ноты, наигрывать печальную мелодию.

Ну вот, об отце он ей рассказал, а обо всем остальном рассказывать как-то не тянет. Кажется, что этого достаточно, что из этой малой части можно достроить и все остальное.

Бриджит склоняется к нему, они сползают ниже на стульях, влажные бедра скользят по металлу, издавая забавный звук. И они хохочут. Хохочут, куда веселее и громче, чем того требует такой ничтожный повод, и вскоре смех их сменяется захлебывающимися рыданиями. Уоллас некрасиво всхлипывает и икает, словно забывшийся, давший себе волю маленький мальчик. Плачет, вместе со слезами выплескивая тяжесть и разочарование. Корчится, дрожит, шмыгает носом, прижимает ладони к горячим мокрым глазам. Бриджит рыдает, уткнувшись ему в плечо, с губ ее срываются отрывистые спотыкающиеся звуки, похожие на те, что издавали зверюшки в зарослях ежевики.

В тот день, в Алабаме, когда тот человек уходил из их дома, Уоллас тоже плакал. И отец подошел к нему, схватил за талию и спросил: «Чего ревешь? Чего ты ревешь?» Причина казалась Уолласу вполне очевидной, но чем больше отец спрашивал, тем сильнее он начинал сомневаться в том, что знает, из-за чего плачет, и в итоге вскоре замолчал. Такой вот фокус сотворил его отец – сумел превратить уверенность в сомнение одним лишь вопросом: «Чего ревешь?» Почему он так поступил? Почему?

Но сегодня, с Бриджит, он отлично знает, отчего плачет, причины его слез пугающе отчетливы. Он рыдает, потому что не узнает себя, потому что путь вперед темен и неясен, потому что не способен сказать или сделать что-то такое, что принесло бы ему счастье. Он плачет, потому что застрял между этой жизнью и следующей, и впервые не знает, как лучше поступить – остаться или уйти. Уоллас плачет долго, плачет до тех пор, пока не понимает, что выплакал все слезы, что внутри у него образовалась полость, зияющая пустота, и теперь он весь гудит на ветру, словно колокол.

* * *

К тому моменту, как они заканчивают разводить сырость, обоим немного стыдно. За то, что дали волю эмоциям. «Вообще это очень по-американски», – замечает Бриджит. За все приятное непременно должно быть стыдно.

– Это все потому, что мы протестанты, – продолжает она свою мысль.

– Разве ты не в католическую школу все детство ходила? – спрашивает Уоллас, а она смеется в ответ.

– Верно, но это ничего не меняет.

Потом они отправляются в павильон за мороженым. Уоллас заказывает ванильное в вафельном стаканчике, и Бриджит поднимает его на смех. А сама берет шоколадное в рожке – тоже, на взгляд Уолласа, не слишком-то смелый выбор. Стена в павильоне украшена чем-то вроде фрески на историческую тему – на ней изображен какой-то белый мужчина, занятый благотворительностью. Он раздает конфеты до странности похожим на чертенят темнокожим детям. Картина выглядит одновременно и жутко сентиментальной, и пугающей. В павильоне людно, народ слоняется туда-сюда, болтает, ест мороженое и хот-доги. Музыка здесь слышна громче, на этот раз оркестр играет кавер какой-то рок-композиции.

Чуть поодаль Уоллас замечает незнакомца, который ест что-то из пластикового ведерка. Лицо у него худое, и когда он отправляет в рот очередной кусок, видно, как движутся жевательные мышцы. Как они сокращаются и растягиваются под оливкового оттенка кожей. Когда мужчина сглатывает, начинают работать мышцы горла, они проталкивают пережеванную еду все ниже и ниже, отправляют в черноту внутренностей. Совершенно обыденный примелькавшийся процесс, на него никто и внимания не обращает, и все же любой привычный процесс, если внимательно к нему присмотреться, начинает казаться невероятно странным. Вот, например, движение век над глазными яблоками – моргнешь, и весь мир на мгновение исчезнет. Или дыхание. Мы дышим постоянно, это не требует от нас никаких усилий. И все же, если подумать, воздух, вторгаясь в наше тело, совершает над ним почти насильственный акт – толкает, сжимает, раздвигает ткани, а уж сколько крови со всем этим связано. Если глянуть на самый обычный процесс вблизи, выясняется, что тень он отбрасывает жутко странную.