Наш Современник, 2004 № 03

Это сказано не только о многих соратниках Ленина, приехавших в 1917 году в Россию в “пломбированном вагоне”, не только о тех, чьи фамилии через несколько лет будут знаковыми на знаменитых процессах и о ком так будет жалеть Анна Берзинь, но можно подумать, что это сказано и о самом Влади­мире Ильиче…

А стихи о “веке-волкодаве” — не так уж просты. Ну, прежде всего поэт понимал, что волкодавы нужны для борьбы с настоящими волками, для защиты человека от волков. Поэт хочет объяснить своему веку, что “не волк он по крови своей” , что не живет он по ветхозаветным кровным законам волчьего племени. Нежели жить по ним — лучше пусть уведут “в ночь, где течет Енисей” … И слова “я лишился и чаши на пире отцов” — тоже имеют особый смысл, если вспомнить моление о чаше… Всё стихотворение, как развернутая парафраза из Евангелия — “Боже мой, для чего Ты меня оставил?” — и “пронеси чашу сию мимо меня…”.

Неизбежность самопожертвования и страх перед Голгофой, на которую и Христос пошел “за великое племя людей” и был обесчещен перед смертью грубой римской силой, спровоцированной ветхозаветной яростью фарисеев… Поэт понимал, что волкодавы нужны человеку для обороны от волков, но — и это несчастный случай: произошла роковая ошибка — век-волкодав не узнал своего поэта. За месяц до ареста в письме к Б. С. Кузину из санатория в Саматихе поэт был уверен, что он пригодится своему веку:

“Здесь должно произойти превращение энергии в другое качество. “Общественный ремонт здоровья” — значит, от меня чего-то доброго ждут, верят в меня. Этим я смущен и обрадован. Ставскому я говорил, что буду бороться в поэзии за музыку зиждущую. Во мне небывалое доверие ко всем подлинным участникам нашей жизни, и волна встречного доверия идет ко мне. Впереди еще очень много корявости и нелепости, — но ничего, ничего, не страшно!”.

Но век-волкодав обознался…

 

2. “Дивная Мистерия Вселенной”

 

В 1948 году Заболоцкий, давно отошедший от обериутов, не любивший ни футуризма, ни акмеизма, написал стихотворение и демонстративно назвал его “Читая стихи”.

Я уверен, что в нем он выразил свое отношение к поэзии Осипа Мандель­штама, к его вдохновенному косноязычию, к ироническому легкомыслию, в которое нередко впадал собрат по призванию, к его “приступам жеманства” и “скомканной речи”:

 

Любопытно, забавно и тонко:

Стих, почти не похожий на стих.

Бормотанье сверчка и ребенка

в совершенстве писатель постиг.

 

И в бессмыслице скомканной речи

Изощренность известная есть.

Но возможно ль мечты человечьи

В жертву этим забавам принесть?

 

и возможно ли русское слово

превратить в щебетанье щегла, (выделено мной. — Ст. К. )

чтобы смысла живая основа

Сквозь него прозвучать не смогла?

 

Конечно же, это об Осипе Эмильевиче, много раз уподоблявшему себя щеглу — “мой щегол, я голову закину”, “до чего ты щегловит”, “когда щегол в воздушной сдобе”, “это мачеха Кольцова, шутишь: родина щегла”… Но несмотря на понятную для нравственного максималиста Заболоцкого неприязнь к поэзии Мандельштама, судьбы обоих поэтов во многом были похожи одна на другую.

Обоих не понимала и преследовала вульгарная рапповская и соцреалисти­ческая критика, обоих породнила тюремная и лагерная участь, оба поэта жаждали участвовать в исполинском социальном эпосе — строительстве советской цивилизации, оба, каждый по-своему, в годы страданий нашли опору в “Слове о полку Игореве”… “Как слово о полку струна моя туга”, — гордо вещал Осип Эмильевич из Воронежа, а Николай Алексеевич, перево­див­ший в неволе поэму на современный стихотворный язык, писал из Кара­ганды в письме к Н. Степанову:

“Есть в классической латыни литые, звенящие как металл строки: но что они в сравнении с этими страстными, невероятно образными, благородными древнерусскими формулами, которые разом западают в душу и навсегда остаются в ней! Читаешь это слово и думаешь: — Какое счастье, боже мой, быть русским человеком!”

*   *   *