Наш Современник, 2004 № 03

И далее о том, что всем патриотам страны должно сплачиваться в трудное время вокруг вождя:

 

Непобедимого, прямого,

с могучим смехом в грозный час,

находкой выхода прямого

ошеломляющего нас.

 

 

В воспоминаниях М. Чудаковой о встречах с вдовой Михаила Булгакова Еленой Сергеевной есть важные свидетельства того, что взгляды Булгакова и Мандельштама на события 1937 года были очень близки: “— У него (Булга­кова. — Ст. К. ) было ощущение возмездия от этих арестов?

— Да, не скрою от вас, было! Он открывал газету и видел там имена своих врагов... Все эти люди — они же травили его!” Там же приведена запись Е. С. Булгаковой из дневника от 23.4.1937 г.: “Да, пришло возмездие. В газетах очень много дурного о Киршоне и об Афиногенове...” Фамилий Булгакова и Мандельштама нет под письмами, требующими кары, расстрела, наказания, о “сталинистских” стихах поэта никто не знает, они написаны для себя, а потому их искренность — неопровержима в своем бескорыстии.

Словно бы бросая вызов робким душам, не знающим, куда деться от “грозных площадей” с “лесами знамён” , Осип Мандельштам мужественно сравнивает трагедию своего времени, разыгрываемую в театре, не уступаю­щем античному, с трагедиями великих греков:

 

Воздушно-каменный театр времён растущих

Встал на ноги, и все хотят увидеть всех —

Рожденных, гибельных и смерти не имущих.

                          (12 янв. — 4 февр. 1937 г.)

 

Он видит в этом театре искры бессмертия и глубоко запрятанный под покровами обоюдного политического словоблудия трагический смысл происходящего на мировой арене, коей в те времена стали московские суды и партийные пленумы. Вышинский говорит одно, Бухарин — другое, а Мандельштам, косноязычно бормоча, облекает в слова-символы свои про­зрения:

 

Необоримые кремлёвские слова —

В них оборона обороны

И брони боевой — и бровь и голова

Вместе с глазами полюбовно собраны.

 

(Пророческие догадки о будущей войне и победе!)

Все звонки Сталина Пастернаку (с разговором о Мандельштаме), Булгакову были отчаянной и рискованной попыткой объединить общество перед неизбежной войной “хоть  лаской, хоть таской”, хоть кнутом, хоть пря­ником. Бывший семинарист помнил ветхозаветную истину о том, что “царство, разделившееся само в себе”, должно неизбежно погибнуть, и понимал, что после жесточайшей гражданской войны и мучительной коллекти­ви­зации какая-то часть народа может отшатнуться от власти и даже перейти на сторону врага. Создать монолитное общество по всей вертикали — задача была почти невыполнимая даже и при всей сверхчеловеческой воле и организационном гении Сталина.

*   *   *

Воронежскую тетрадь поэт заполнял в здравом уме и твердой памяти, в привычной для него сложной, перетекающей из одного стихотворения в другое словесной ткани, из которой он выкраивал и шил свои лучшие вещи. А коли ткань того же качества, то и социально-исторические, или социально-фило­софские, или, в конце концов, социально-патетические стихи его воронеж­ской зимы бессовестно считать поделками второго или третьего сорта, некими жеманными извинениями или неумело-льстивыми одами. Не на таких дрожжах восходил его талант. Это был человек-кремень, готовивший себя всю жизнь к жертве за свои убеждения, и подозревать его в двуличии и трусости могут только ничтожные души.

Одних только стихотворений о вожде в книге воронежской зимы — целых пять. И неужто они не перевешивают легкомысленную эпиграмму 1933 года, толкованием которой вот уже несколько десятилетий питаются мандель­штамоведы, в упор не замечая трогательного признания поэта: “Я сердцем виноват” ? Лучше бы честно вчитались в оду, написанную с державинской силой:

 

Если б меня наши враги взяли

И перестали со мной говорить люди,

Если б лишили меня всего в мире:

права дышать и открывать двери

И утверждать, что бытие будет

И что народ, как судия, судит, —

Если б меня смели держать зверем,

Пищу мою на пол кидать стали б, —

Я не смолчу, не заглушу боли,

Но начерчу то, что чертить волен,

И, раскачав колокол стен голый

И разбудив вражеской тьмы угол,

Я запрягу десять волов в голос

И поведу руку во тьме плугом —

И в глубине сторожевой ночи

Чернорабочей вспыхнут земле очи,

И — в легион братских очей сжатый —

Я упаду тяжестью всей жатвы,

Сжатостью всей рвущейся вдаль клятвы —

И налетит пламенных лет стая,

Прошелестит спелой грозой Ленин,

И на земле, что избежит тленья,

Будет будить разум и жизнь Сталин.

 

                           (февраль-март 1937 г.)