Наркокурьер Лариосик

Когда он вернулся домой, мамы не было. На ее кровати лежала брошенная в утренней спешке комбинация, лиловая, с ажурной шелковой вязью по краю лифа. Лариосик скинул свитер, швырнул в сторону сумку со спортивной одеждой. Потом задумчиво стянул брюки и носки. Взгляд его снова наткнулся на мамину комбинацию. Лариосик взял ее за бретельки и немного подержал под светом чешской люстры. Шелк слегка переливался в его руках, играя каким-то манящим, тусклым светом. Казалось, свет этот струится откуда-то оттуда, изнутри такой нежной и бесшумной на ощупь материи, и ласково касается его, Лариосиковых ресниц… и век… и коленей… В это мгновение он ощутил, как прохладная ткань действительно коснулась его коленей, и обнаружил, что стоит перед зеркалом, в забытой мамой лиловой комбинации, пришедшейся ему почти до пят. Лариосик подтянул бретельки наверх, перехватил узелками на бантики, как шнурки, и приладил лиф на уровень груди. В следующий момент он оказался у столика, там, где у мамы находились всякие баночки и краски для лица. Мама всегда оттуда брала что-то на кисточку и рисовала на глазах разным цветом: черным — когда шла на работу, а синим — когда уходила в гости или в театр. Потом еще мазала ногти блестящей краской, дула на них долго, чтобы быстрее просушить, и получалось очень красиво — такие пальцы он часто видел у тетенек по телевизору, когда мужчины нежно-нежно брали их руку с блестящими длинными ногтями, долго смотрели в глаза, опускали голову и целовали эту руку, продолжая глядеть им в глаза. Но ногти у мамы были не длинные, как в кино, а самые обыкновенные, как в жизни, как у их классной руководительницы, хотя у той они вообще были просто белые, как кожа, без ничего, и было некрасиво… Лариосик открутил розовую баночку и вытянул оттуда стерженек с кисточкой на конце. В воздухе резко запахло, как водкой, но лучше — как водкой с духами. Кисточка была в краске, то есть, в лаке розового цвета, густом, с перламутровыми точками. Он осторожно капнул себе на мизинчиковый ноготь и понюхал. Пахнуть стало уже не резко, а, наоборот, вкусно. Тогда он размазал краску по ногтю. Получилось не очень аккуратно, зато красиво. Точки на ногте под светом люстры засверкали внутри розового перламутра, как маленькие звездочки, и у Лариосика снова немного прищемило, немного похоже на то, как тогда, в раздевалке… Он вытянул палец перед собой и посмотрел в зеркало. Оставались глаза… Тогда он нашел еще один столбик с пробочкой, вывернул ее по резьбе и тоже вытянул наружу. За ней тоже потянулся стерженек, а на конце у него оказалась круглая щеточка, вся в черной гуще. Щеточку эту Лариосик видел впервые, но безошибочно решил, что эта черная мазь — чтобы красить глаза, даже не все глаза целиком, а только ресницы. А круглая она, чтобы удобно было наносить — вращать вокруг себя и вести вперед одновременно. Так он и сделал и снова посмотрел на свое отражение. И теперь это было уже не просто красиво, это было удивительно красиво. Особенно, когда все это было вместе. На одном мальчике. На одном человеке. И это был он — Лариосик Тилле. Это было просто потрясающе…

Если бы теперь, когда он заканчивал шестой класс, кто-нибудь рассказал ему, что он дружил с девчонками и защищал их, предпочитал их общество и девчачьи игры, начиная с раннего детства и буквально до недавнего времени, Лариосик сильно бы удивился такой неправде. Потому что правда состояла только в том, что под руководством учителя Мосейчука он хорошо развился за пару лет, сильно добавил в росте, окрепли мышцы ног и упруго округлились ягодицы, заметно раздвинулась грудная клетка и увеличились грудные мышцы, и на каждой из них с разрывом в три недели набухли, а затем опустились на положенное место отвердевшие комочки сосков, а светло-русые кудри, достававшие уже почти до плеч, тем не менее не вызывали неприязни у учителей, потому что были ухожены и всегда своевременно промыты с ароматным шампунем. И еще нынешняя его правда состояла в том, что дружба его с девчонками, бесчисленными школьными подружками, которая вызывала у ребят демонстрацию насмешливого пренебрежения, а на деле — тайную зависть, испарилась разом, еще в конце пятого класса. И когда Лариосик первого сентября появился в шестом «А», он с удовольствием перездоровался с ребятами, почти со всеми, даже с самыми злобными своими насмешниками и, к большому удивлению нежной половины класса, лишь суховато, без привычной улыбки, кивнул без особого разбора в сторону двух-трех девчонок, тут же, впрочем, забыв об их существовании…