Напролом

Голос Полгейта соответствовал его облику: раскатистый, мужественный бас. Язык его был сухим и примитивным.

— Вы меня сюда позвали только затем, чтобы это сказать? — осведомился я.

«Не надо крутить им хвост», — сказала Роза Квинс. Ладно-ладно…

Полгейт поджал губы, обошел стол и встал рядом с Леггатом. Юрист сделал то же самое, и получилось, что они выстроились передо мной, точно триумвират начальников, вызвавших «на ковер» нерадивого подчиненного.

Но мне уже не раз приходилось стоять вот так перед распорядителями на скачках, и я научился не выказывать ни страха, ни вызова. Оказывается, отрицательный опыт тоже может принести пользу. Я спокойно стоял и ждал.

— Ваши утверждения, будто мы преднамеренно развязали кампанию с целью погубить вашего зятя, являются беспочвенными, — заявил Полгейт. — Если вы посмеете заявить об этом публично, мы подадим на вас в суд за клевету.

— Вы развязали кампанию с целью помешать Мейнарду Аллардеку получить рыцарский титул, — возразил я. — Вы стремились испортить его репутацию, и вам было все равно, кого, кроме него, это заденет. Ваша газета вела себя бессердечно и по-хамски. С ней это бывает постоянно. И я буду говорить об этом, кому и когда мне будет угодно.

Полгейт заметно напрягся. Юрист приоткрыл рот. Леггата же, похоже, все это начинало забавлять.

— Объясните, почему вы хотели погубить Мейнарда Аллардека, — сказал я.

— Не ваше дело! — отрезал Полгейт с решительностью захлопнувшегося сейфа. Я понял, что, возможно, когда-нибудь я это и узнаю, но не от тех, кто находится в этой комнате. Поэтому я продолжал:

— Вы сочли, что эффективнее всего будет ударить сбоку, и решили достать Мейнарда через его сына. Вы не подумали о том, что его сыну это грозит разорением. Вы просто воспользовались им. И вы должны возместить ему причиненный ущерб.

— Нет! — сказал Полгейт.

— Мы ничего не признаем! — вставил юрист.

Классическая фраза, вполне в духе адвоката. Возможно, мы и виноваты, но никогда в этом не признаемся.

— Если вы будете продолжать пытаться вымогать у нас деньги, — продолжал он, — «Ежедневное знамя» добьется, чтобы вас арестовали и предали суду.

Я прислушивался не столько к словам, сколько к этому голосу. Где-то я его уже слышал… Высокий тембр, отчетливый выговор, полное неверие в то, что у меня тоже могут быть мозги…

— Вы не в Хампстиде живете? — задумчиво спросил я.

— А при чем тут это? — с холодным раздражением осведомился Полгейт.

— Три тысячи вперед, десять после.

— Чушь собачья! — заявил Полгейт.

Я покачал головой. У Дэвида Морса был такой вид, словно он проглотил осу.

— Вы вели себя на редкость неуклюже, — сообщил я ему. — Беретесь подкупать жокея, а элементарных вещей не знаете.

— Каких, например? — заинтересовался Сэм Леггат.

Я едва сдержал улыбку.

— Ну хотя бы кличек лошадей.

— А, значит, вы признаете, что брали взятки! — воскликнул Морс.

— Не брал. Но раньше мне их время от времени предлагали. Вы не были похожи на «жучка». И к тому же вы записывали наш разговор на кассету. Я слышал, как вы включили магнитофон. «Жучки» этого не делают.

— Я же говорил, осторожней надо! — вкрадчиво заметил Сэм Леггат.

— У вас нет никаких доказательств! — решительно заявил Полгейт.

— У моего директора банка лежит банковский чек на три тысячи фунтов, выданный в Сити. Он обещал мне выяснить, кто его приобрел.

— Он никого не найдет, — столь же решительно заявил Полгейт.

— Ну тогда он, видимо, сделает то, о чем я его просил с самого начала: порвет чек.

Воцарилось напряженное молчание. Если они вытребуют чек обратно, то тем самым признают, что это они его прислали; а если нет, денежки пропадут, и все без толку…

— Или попрошу передать Бобби Аллардеку, в качестве небольшой начальной компенсации.

— С меня хватит! — резко заявил Полгейт. — Немедленно верните имущество наших репортеров! Никакой компенсации не будет, поняли? Никакой! И вы еще пожалеете, что потребовали компенсации, я вам обещаю!

Его плечи под элегантным пиджаком напрягаясь и сгорбились, точно у боксера. Всем своим видом он наглядно демонстрировал угрозу, играл скулами, причем буквально. В его облике отражалось все грубое хамство его газеты, весь наглый вызов власти, не знающей удержу. Я подумал, что до сих пор никто не осмеливался бросить ему решительный вызов, и он не потерпит, чтобы я оказался исключением.

— Если вы посмеете подать на нас в суд, — хрипло произнес он, — я вас растопчу! Честное слово, растопчу! Я позабочусь о том, чтобы вам пришили какое-нибудь преступление, которое покажется особенно отвратительным, я добьюсь, чтобы вас посадили! Вы скатитесь на самое дно, вы будете обесчещены и опозорены, и об этом узнают все, я вам обещаю!