Написано для районного партийного собрания

Совсем недавно в «Фигаро» Франсуа Мориак с ужасом говорил о способности коммунистов приспособляться к «изменчивой действительности». Этот ужас испытывают те самые люди, которые в другие времена упрекают коммунистов в догматизме. Надо бы договориться: либо коммунисты судят о вещах не по-человечески, а так, как им велит абстрактная догма, либо они исходят в своем поведении из конкретных фактов, не считаясь со своими принципами. То и другое вместе — не слишком убедительно.

Говоря начистоту, в чем же заключается этот мнимый оппортунизм? Во время испанской войны коммунистическая партия, считаясь с фактами, послала свои лучшие силы в Интернациональные бригады на помощь испанскому народу,— это и есть оппортунизм? А может быть, оппортунистами были те, кто, высказываясь за невмешательство, позволил раздавить наших испанских братьев? Коммунисты были единственными, кто восставал против мюнхенского позора,— уж не это ли оппортунизм? В 1939 году, когда французские фашисты, друзья Абеца[5], объединились с заблуждавшимися республиканцами против коммунистической партии, коммунисты по-прежнему утверждали, что нас ввергают в войну, направленную не против Гитлера, но против французского народа; что разбить Гитлера можно только при поддержке Советского Союза; что коренные интересы Советского Союза связаны с интересами Франции,— может быть, и это назовут оппортунизмом?

В то время как в Виши процветало предательство, а из Лондона нас призывали ждать, не нападать на немцев, исподволь готовить помощь союзникам, которые когда-нибудь у нас высадятся, коммунисты говорили: нет, нападать на немцев надо сейчас же, мы — партизаны в тылу нацистских армий, воюющих против наших союзников, если наши потери велики — тем хуже, но ведь они во имя будущего, во имя прав Франции! Так что же, и это был оппортунизм?

И, наконец, коммунисты согласились войти в правительство, чтобы иметь возможность сказать рабочим Франции: надейтесь только на себя, наша страна будет вновь набираться сил по мере того, как вы будете производить, классовый долг рабочих и крестьян— трудиться на благо родины; тем же, кто этого не понимал, говорили: откажитесь от забастовки как от оружия; если вы не бастовали во время оккупации, то по какому же праву вы отказываете своей стране в том, что предоставляли врагу. Уж не это ли был оппортунизм? Разве для партии рабочих и крестьян это — оппортунистический язык? Может быть, это и есть предвыборный оппортунизм, о котором порой толкуют антикоммунистические газеты?

Не верней ли будет сказать, что оппортунизм и демагогия присущи антикоммунистам? Тем, кто всегда твердил, что забастовки — преступление, и отрицал профсоюзные права рабочих, а ныне в разоренной Франции думает лишь о том, как бы разжечь недовольство, создать осложнения в промышленности, и призывает к забастовкам, не сняв хотя бы из предосторожности знаки отличия, полученные от трестов?

Франсуа Мориак пугается той быстроты, с которой коммунисты приспособляются к «изменчивой действительности», однако он не пугается, глядя на правых, которые не желают сегодня ни интернационализации Рура и Саара (чтобы не сердить Англию, говорят они), ни создания единой крупной армии (ведь это была бы народная армия), ни хлеба, который нам необходим (ведь это советский хлеб). Франсуа Мориак и некоторые другие считают коммунистов оппортунистами, потому что они более десяти лет протягивали руку католикам, защищая одновременно светскую школу. Тут разрешите мне немного отвлечься и сказать несколько слов о себе.

Когда во Франции были боши, я написал стихотворение, которое много читали в то время, но еще больше читают теперь. Оно называется «Роза и резеда». Вряд ли найдутся люди достаточно недобросовестные, чтобы сказать, будто в дни, когда важнее всего было объединить против общего врага тех, кто верит в небо, и тех, кто в него не верит, я написал эти стихи из оппортунизма. Так или иначе, но эти стихи недавно переизданы, и католики повторяют их все чаще, что меня и радует и трогает. Ибо я думаю, что сейчас, как и тогда, для защиты нашего народа нужно объединиться тем, кто верит в небо, с теми, кто в него не верит.

Но уж если мои стихи произносит с кафедры Собора Парижской богоматери какой-нибудь преподобный отец или с трибуны Бурбонского дворца один из депутатов МРП, думаю, что полезно напомнить: те, кто верил в небо (д'Эстьен д'Орв или Жильбер Дрю), и те, кто в него не верил (Габриель Пери или Ги Моке), вели общую борьбу лишь против врага, угрожавшего их народу, и отнюдь не обуславливали общность своего оружия той или иной формой школьного обучения, той или иной субсидией, предоставляемой государством священникам, дабы они могли преподавать закон божий вместе с грамотой. Однако именно такой смысл пожелал придать моим стихам г-н Тетжен[6], цитировавший их в Учредительном собрании. Кто же, спрашивается, оппортунист — он или я?