Написано для районного партийного собрания

Загадка для того, кто обречен. Египет,
Где фараона нет и некого молить.
Кровавое лицо войны. Как дальше жить?
Меж пирамид породы нами ужас выпит!

От Нуайель-Годо и до Курьер-ле-Мор,
От Монтиньи-Гоэль и до Энен-Льётара —
Глазницы черных шахт, гремучие кошмары,
На землях траурных из вдовьих слез узор[7].

Там, в этом аду, земля день за днем пожирает человека. Жизнь его проходит без воздуха, в беспросветной тьме, в изнурительном труде; в свой забой он должен добираться ползком по узким штрекам, где нельзя распрямиться,— высота их подчас едва достигает сорока сантиметров; ему постоянно угрожает опасность отравиться рудничным газом, погибнуть под обвалом; в спертом воздухе сердце колотится как бешеное и рано изнашивается, нечем дышать от жары, от все окутывающей черной пыли, и вдруг тебя охватывает ледяной холод коридоров, пронизывающие сквозняки подъемной клети… Надо ли удивляться, что в глазах своих близких, которые живут в постоянной тревоге за него, человек, выходящий из шахты, всегда — воин, удивительный герой какой-то мрачной эпопеи. Дети добиваются чести доесть крохи шахтерского завтрака: по старому обычаю, они получают кусок хлеба, который отец выносит им в кармане из шахты,— это для ребят дело чести и гордости. В жалких лачугах шахтерских поселков у женщин нет даже времени дрожать за жизнь мужей, им приходится разрешать много других задач — тем больше и тем труднее, чем больше становится детей в семье… Эксплуатация человека человеком здесь не только наглядна, она становится еще и особенно корыстной, особенно бесчеловечной. И потому здесь, как нигде, все величие мужчин и женщин — в борьбе с этой эксплуатацией, в сопротивлении безымянной, чудовищной власти предпринимателей — власти компаний, столь же черных и бездушных, как их шахты. Здесь, как нигде, героизм, самоотверженность, чувство человеческого достоинства ходом самой истории слиты воедино с социальной борьбой и с одной из самых острых ее форм — забастовкой.

С незапамятных времен в этих семьях, чьи исторические судьбы — в непрерывном потоке человеческого труда, передаются из поколения в поколение рассказы о минувших забастовках. Все они повествуют о тяжких бедствиях, о катастрофах, трагическим символом которых были и остаются шахты Курьера. С незапамятных времен забастовка здесь — дело чести шахтеров. А вы знаете, что значит забастовка для рабочей семьи. Это отнюдь не развлечение, не отдых лентяя, не порыв лирического увлечения и не блажь упрямца. Когда рабочий приходит домой и говорит жене, что профсоюз решил провести забастовку, сердце жены и матери надолго сжимается тревогой и болью. Длительная забастовка еще тяжелее, чем болезнь. Ведь в каждом доме есть дети. Забастовка— проклятие для рабочей семьи. На неё решаются лишь тогда, когда бывают вынуждены к этому. Но во время забастовки держатся, как на войне: это дело чести, дело верности своему классу. И к тому же, нельзя вечно терпеть несправедливость. А значит, это дело и всего человечества.

С незапамятных времен в краях, о которых я рассказываю, в тяжкой, беспросветной жизни шахтеров забастовка была солнцем справедливости, светом и величием этой жизни.

В 1940 году, когда мы отступали… когда фронт был прорван, а наша армия захвачена врасплох, окружена, затравлена, предана… но и об этом тоже я говорил тогда в стихах:

Умолк аккордеон. Дома шахтеров глухи.
Где кофе утренний, забвенья алкоголь?
Похож по вкусу гнев на уголь. Помнишь боль
В глазах той девочки? Испуг в глазах старухи?

«Прощай!» — бездомные бормочут горняки.
Прощай! И огненный платок в безумном трансе
Им шлет во тьме привет: то кости где-то в Лансе
На землю сбросили стальные игроки.

Неужто прожита здесь жизнь — года без счета?
В убогой комнате, как гроб, стоит кровать,
И пусто в кабачке, и криков не слыхать.
Все отнято у них — любовь, нужда, работа[7].