Нана и Мохан. После сумерек богов (СИ)

Запугивание возымело действие. Голограмма начала медленно таять в воздухе. Мохан несколько глубоко вдохнул и выдохнул холодный воздух, пытаясь усмирить гнев, в считанные секунды выросший, как цунами. И приказал виману в один миг переместиться на северный полюс, где над айсбергами парило два Крылатых Посланника, работавших над тем, чтобы айсберги не стали водой…

====== Часть 75 ======

Уже несколько недель подряд Нана старательно работала над тем, что поручили ей Молящиеся: она усиливала инстинкт размножения у смертных женщин, стараясь сделать это с наибольшим числом их. И после таких трудов на её сердце ложился камень. Божественная прозорливость говорила ей, что следует прислушиваться к Молящимся, чтобы иметь возможность защитить себя в будущем, и этого желал Мохан, но тем не менее, горечь от этих действий не покидала её.

Смертные…

Этого ли она хотела им? Ведь когда-то она смотрела на людей совсем по-другому, примерно как владелец скота смотрит на своих коней, верблюдов, овец, видя в них своё богатство. Или как хозяин обширных земель созерцает поля, поросшие пшеницей, просом, ячменём. Она любила их по-своему, как источник силы и славы. И вот, пожалуйста: её достояние, её имущество станет чем-то опасным для неё.

Было грустно и от того, что придётся сделать адом жизнь существ, которые ещё ничем не провинились, только могут провиниться. Только что поделать, если лучшая защита — это нападение. Бывают случаи, когда надо бить первым. Уместно ли гадать, как на ромашке: а вдруг нынешние смертные не станут, как другие фаги? Или станут? Нет, опасность слишком высока, чтобы ход событий отпустить на произвол. Логика говорила, что надо проявлять максимальную жёсткость, напрочь убрать жалость. Но отягощение никуда не девалось.

Она иногда заговаривала об этом с другими богами, по совету Молящихся так и оставшимися в пристанище Метиды до возвращения Мохана ради безопасности. Она говорила о том, как страшится она грядущей глобальной войны между людьми и демонами, как не хочется ей ужаса и насилия ведь когда-то люди так почитали её, она грелась в лучах славы, что обеспечили для неё они, они приносили ей жертвы, молились и доверяли ей, как же это она обречёт их на вековые страдания, концом которых будет смерть, настоящая смерть, потому что все они станут лишь привидениями на опустевшей земле, без тела, без смысла существования?

Гефест, выслушав её, отвечал в своём стиле: незатейливо, но искренне и прагматично:

— Если честно, те лучи славы, которыми люди грели тебя, были весьма подгажены. Да и кому они точно молились: тебе или всё-таки Пандемос? Разве тебе хотелось, чтобы в твоих храмах творилось то, что установила она? Разве ты не запрещала людям проводить те обряды, что наворочала тогда эта Лжеафродита? А они слушались тебя? Нет, им больше нравилось то, что им навязала Пандемос — грязь и примитивность. Вот видишь, какие у людей низкие и развратные душонки! Хотя, признаться, мне тоже не по себе от того, что мы должны столкнуть их лбами с демонами. Я ведь беззлобен и миролюбив. Но что поделать, если нет другого выхода?

По-своему утешала её и Лакшми.

— Не нужно жалеть смертных, — увещала она Нану, — потому что они уже давно молятся не нам, а кому-то, кого они сами придумали. Как будто это не боги создали людей, а люди нас создали! Я-то не попадала в Тартар, я-то веками наблюдала эту грязь, что они тут творили. Вот, например, во что они превратили воды великой священной реки Ганги, а? Ведь это когда-то была небесная река, протекавшая в раю, так нет же, уговорили мы богиню этой реки сойти на землю, чтобы люди не погибли. Она не хотела, очень не хотела, как чувствовала, чем это всё кончится.

— Да, должно быть, эта богиня в большой обиде на вас…

— Я даже подходить с этим вопросом к ней не решаюсь! И ведь исправить ничего не возможно. Невозможно заставить людишек измениться, втолковать им, что они творят неугодное для нас, богов! Что толку с их молитв и курений, с их жертвоприношений, если они творят столько скверны и все их молитвы и обряды пропитаны грехом? Не очень-то они приносят нам этим пользу.

— И почему они так упрямы?