Нам идти дальше

— Истинный? — переспросил он. — Я понимаю, конечно… Последователи какой-нибудь идеи могут быть более правоверными или менее правоверными. Хочется только отметить важный факт. Начинается разделение на истинных и не истинных в нашей собственной среде. Как это грустно!

У Веры Ивановны вырвался трагический вздох:

— Да! Это ужасно, когда в собственном доме начинаются раздоры. Пусть их не будет… Не хочу!

Она не в шутку разнервничалась в этот вечер. Владимир Ильич и Мартов старались ее успокоить, а она говорила с болью, что будущее все больше начинает ее тревожить.

— Мне страшно оттого, что все чаще передо мною возникает вопрос: куда мы идем? — признавалась она. — Что истинно, а что не истинно? И есть ли какой-нибудь смысл в том, что происходит вокруг? Вот мы все сильно переживаем, волнуемся, спорим, а в России все остается как было! Не сдвинешь ее, видимо. Во всяком случае, двадцать лет моих ожиданий пока не принесли ничего!..

Веру Ивановну била нервная дрожь. Мартов поспешил согреть остывший чайник, подал ей чашку чаю.

Она пила, зубы стучали о тонкий фарфор.

— Двадцать лет ожидания! — повторяла с горечью Вера Ивановна. — Если бы вы знали, как безумно тяжело ждать. Нет уже в живых ни Маркса, ни Энгельса, со времени выхода их «Коммунистического манифеста» прошло больше полвека! А мы и сегодня так же далеки от социализма и коммунизма, как небо от земли.

Владимир Ильич с состраданием смотрел на женщину, которой бесконечное ожидание перемен в России вконец истрепало нервы. Все его старания успокоить ее были тщетны. Вера Ивановна не была способна сейчас внять доводам разума. И она все говорила, говорила, будто решила вознаградить себя за годы молчания:

— А мы перед лицом такого жестоко неподвижного мира, о который, как о каменную стену, разбиваются все наши усилия, еще не ладим сами между собой, делим себя на чистых и нечистых, а Россия ни с места. Ни на шаг вперед! Какой была, такой и осталась. Все вокруг неподвижно, как скала. И еще, того и гляди, как бы она нас не задавила, эта грозная скала!

Вера Ивановна со сверкающими глазами повернулась к Мартову и проговорила повелительно:

— Юлий! Расскажите Владимиру Ильичу про тот случай, как кто-то на улице вдруг показал на меня пальцем и сказал своим спутникам: «Вот Засулич!» Пусть это станет известно.

Мартов смущенно заерзал на стуле, пожал плечами.

— Собственно, вы уже все рассказали, Вера Ивановна. Могу только добавить, — продолжал Юлий Осипович, виновато взглянув на Владимира Ильича, — что меня самого после этого случая грызет беспокойное чувство.

Зная характер Мартова, Владимир Ильич не задал ему гневного вопроса: «Почему же вы до сих пор молчали, Юлий?» Опять сказывалась дон-кихотская черта Мартова: из джентльменских чувств он молчал, пока сама Вера Ивановна не рассказала о случае, грозящем «Искре» серьезными осложнениями. Но возмутился Владимир Ильич страшно, хотя не выразил этого ни единым словом.

Он скоро собрался домой. Да и сама Вера Ивановна, не таясь, сказала, что хотела бы побыть одна. При таком настроении она еще бог весть чего наговорит. Пусть гости поэтому извинят ее, всякое ведь бывает у человека.

Юлий Осипович вышел на улицу вместе с Владимиром Ильичем. Дождь утих. Ночной воздух был густо влажен и казался липким, как смола. Мартов сразу раскашлялся.

— Знаешь, Владимир, — сказал он, стараясь унять клокочущие в груди хрипы, — вообще, конечно, есть вещи неизбежные, как рок. Сколько ни уходи от них, все равно они тебя настигнут. Это не фатализм, нет! — повысил голос Мартов, увидев протестующий жест Владимира Ильича. — Я говорю о совпадении определенных причин и обстоятельств, вполне объяснимых материалистически. В сибирской ссылке у меня была возможность о многом передумать, поразмыслить. Откровенно признаюсь, часто на меня находили ужасные минуты. Нападала еще более страшная хандра, чем на Веру Ивановну. Я начинал вдруг склоняться к мысли, что человек сам по себе — ничто, навоз истории, лишь она одна, история, жестокая и грубая, повелевает нами, как хочет.

— К чему эта достоевщина, — перебил с раздражением Владимир Ильич. — Человек не навоз! Для марксиста это неприемлемая точка зрения!

Но тут же, взяв себя в руки, Владимир Ильич продолжал уже мягче:

— Слушай, Юлий, давно хочется рассказать тебе и Вере Ивановне одну историю. Она случилась с Сильвиным и покойным Ванеевым, когда они еще были студентами.

И вот что рассказал Владимир Ильич.

Ванеев и Сильвин встретились и подружились в Нижнем Новгороде и, приехав в Петербург, чтобы получить образование, продолжали дружить и здесь. Оба втянулись в революционное движение еще у себя на Волге, стали марксистами и хорошо работали в питерском подполье. Владимир Ильич, тоже недавно приехавший в Петербург, сблизился с ними, они часто встречались.

Наступил 1894 год. Умер Александр III, сошел с престола император, сам называвший себя лишь «исправным полковым командиром» и всю жизнь дрожавший со страху, что и его постигнет судьба отца — Александра II, павшего от бомбы народовольца.