Надсада

Николай долго не брался за портрет старика Воробьева. Долго приглядывался, прислушивался, примеривался. Сложность была в том, что лицо старика постоянно менялось. Выражение детской наивности вдруг сменялось глубокой задумчивостью мудреца. Необыкновенная подвижность переходила в состояние отрешенности от всего и вся, когда вдруг застывал у костерка в одной и той же позе на целые часы, что вызывало в Николае тревогу – уж не помер ли Иван Евсеевич ненароком? Дергался к нему, чтобы тронуть за плечо, и не мог двинуться с места, потому как тут же понимал: старик в своем полуобморочном состоянии будто прозревает всю свою жизнь, и не надо ему мешать. Не надо срывать из тех дальних далей, где детство его сиротское, юность его бесприютная, любовь его неразделенная, работенка в войну каторжная, одинокость его черная. Все перемог Ваня – Иван Евсеевич Воробьев, потому как дал ему Господь душу светлую, нрав незлобливый, терпение богатырское.

Мало-помалу пришел Николай к выводу, что старика Воробьева надо писать всякого: наивного, углубленного в себя, открытого людям и миру – тому миру, который ограничен рамками поселка Ануфриево, рамками выселок и тайгой присаянской. Так родилось на свет несколько портретов Ивана Евсеевича: вот он стоит, изогнувшись в умилительной позе, на пороге выселковского дома; вот он сидит в отрешенности у едватеплющегося костерка; вот он идет по улице поселка; вот он с ружьишком в руках замер в кустах у края болотины, поджидая сохатого, который должен появиться, чтобы поесть травы-трилистки, неясные очертания которого уже прорисовываются в тумане раннего летнего утра.

По-разному смотрели на себя те, кого изображал на своих картинах Николай Белов. В каком-то несказанном изумлении стоял с широко открытыми глазами Иван Евсеевич, до сознания которого, видно, никак не доходило, что на кусках холстины – он и никто другой. В состоянии крайнего возбуждения и внутреннего беспокойства ходил взад и вперед дядька Степан Афанасьевич перед очередной работой племянника под названием «Подвиг Героя Советского Союза Степана Белова». В угрюмой задумчивости глядел исподлобья на работу сына под названием «Сибиряк Данила Белов» его, проведший всю свою жизнь в тайге, отец.

Приняло Николая и местное население, быстро привыкнув к его появлению в поселке с ящиком на ремне. Ребятня неотступно следовала за художником, для нее у него при себе всегда была пригоршня конфет. Помогали нести чистые холсты на подрамниках, пробовали тащить ящик, который «дядька Коля» называл мольбертом. Но ящик был для детских плеч тяжелый и неудобный. Когда устраивался для работы и начинал что-то набрасывать, шумно высказывали восхищение и могли наблюдать часами, как знакомые им постройки, перелески, кусты черемухи, дорога, колодец постепенно как бы переходили из реальности на холст. Удивлялись тому, что дядя Коля не пропускает ни единой детали: вот задравшаяся от времени дранина на крыше сарая, вот покосившийся столбик заплота, вот надломанная жердь прясла, вот разбитая стеклина в окошке бани.

Иногда Николай заходил к брату отца, Степану Афанасьевичу, где ему всегда были рады. Татьяна суетилась в кути, несла на стол что получше. Завязывалась беседа, и он много узнавал для себя нового. Так, к примеру, рождалась его картина о подвиге героя. Здесь же сошелся с сестрой Любой, и оказалось, что им есть о чем поговорить. К Витьке относился как к равному, да тот к тому времени превратился во взрослого парня и учился в Иркутске в институте, который заканчивал старший брат Владимир.

Не совсем складывались отношения только с самим Владимиром, хотя внешне они вроде бы вполне ладили.

К Николаю незадачливый кооператор относился не то чтобы настороженно, но остерегался говорить о его работе, а тем более давать какие-то оценки. Он понимал, что тот из другого, неведомого ему, мира творческих людей, жизни которых он не знал и не мог знать. Что это за мир и с чем его едят, Владимир задумывался мало, а если точнее, не задумывался вообще. Скорее относился с легкой иронией, как относятся к наивным рисункам детей. Не любил говорить и о себе, опять же, понимая, что Николай далек от его забот и всего того, ради чего затеваются кооперативы. Нельзя было не признать, что двоюродный брат из Тулы и образованнее, и начитаннее, и больше знает такого, в чем он полный профан. Поэтому разговора не получалось. Встретятся, перекинутся двумя-тремя фразами ни о чем и разойдутся.

Теперь ему хотелось поговорить, или, точнее, – слить накопившееся раздражение. Слить и знать, что сказанное не выйдет за пределы выселок.

Николай встретил брата как желанного гостя. Он знал от отца, что у того неприятности, и хотелось сказать что-то доброе, подбодрить, поддержать. Правда, отец о племяннике высказался мимоходом, с напускным равнодушием, какое исключает дальнейшие расспросы, а сын не стал настаивать, смекнув, что на то есть свои причины.

Вот и на этот раз Владимир спрашивал о том, как семья устроилась в Москве, что дает Николаю переезд в столицу.