Надсада

На фоне разбросанных по всему полотну построек выселок, в левой части картины как бы выступающие из тумана лица Ануфрия, чуть поодаль – его жены, детей. Лица бледные, страдальческие и вместе с тем волевые, какие бывают у обреченных на смерть людей – у тех, кому уже сейчас, сию минуту, помирать. Еще дальше – покосившиеся кресты кладбища, какие-то землянки, лес, усеянная кочками и разводами тины болотная гниль. В самом центре картины – фигура мальчика со свечой в руках. В чертах лица – недетская озабоченность, даже взрослость. Фигура, весь облик выписаны ярко, выпукло: рубашонка прилипла к телу, штаны изодраны, из стоптанных лаптей выглядывают грязные ноги. За ним – нечетко выписанное лицо женщины неопределенного возраста. Еще дальше, чуть правее – двое молодых мужчин в солдатских гимнастерках. Один, с топором в руках, зарубает угол новой избы, рядом, в платочке, с прикрытой краюхой хлеба кринкой, – молодая женщина. За ними – трое мальчишек гоняются друг за дружкой, сбоку смотрят на них, как бы в раздумье, с венком из ромашек на голове, две девочки – постарше и помладше. Другой солдат, сидя на табуретке, излаживает какую-то обувь, на грубо сбитом столе – старенькое ружьишко и лежащие в беспорядке патроны. Правее от солдата на заднем плане, среди взрывов, огня и дыма несущийся поезд, а еще правее – женщина с ребенком на руках. У всех изображенных на картине людей, кроме женщин, в лицах нечто единое, характерное для Беловых, чего нельзя пересказать словами, но что явно и безусловно.

Смотреть картину приехали братья Данила со Степаном и их жены – Евдокия с Татьяной. У всех она вызвала чувство невозвратно ушедшего времени и какой-то тихой светлой печали.

Когда Степан встал и подошел к племяннику, чтобы обнять, Николай увидел в глазах его слезы.

Похожее чувство испытал и Данила.

– Ты, сынок, разглядел то, чего не увидели мы с братом, – сказал он Николаю. – Я всегда думал, что дело мое – тайга, промысел, добыча пропитания на земле – и есть самое главное. Ну, может быть, еще хлеб растить… На твои художества поначалу поглядел как на баловство взрослого человека. Теперь вижу – это даже главнее, чем хлеб растить. Божественным словом начертана истина, и подтверждена та истина твоей картиной: не хлебом единым жив человек. Вот жил я и вроде стал подзабывать о прошедшем, и это неправильно. Забывчивость человеческая – всегда неправильно.

– И я подзабыл, – откликнулся Степан.

– Ты – напомнил, – продолжил Данила. – Взворохнул, взмутил самое дно души, и я будто обернулся и на свою жись, и на отцову, и на дедову, и дале – в глубь рода Беловых. И понимаю теперь, в чем правда и где она, правда. Она – в нас всех: в крови нашей, памяти нашей, в делах наших. И чую, прозреваю сердцем, что дед Ануфрий в эту минуту посередь нас. Посередь нас бабка Ефросинья, дядья Гавря, Иван, Федор. Посередь нас – отец Афанасий и мать наша Фекла Семеновна – царствие им небесное.

– Царствие им небесное, – повторили за ним Евдокия с Татьяной.

– Женщины! – вдруг широко улыбнулся Данила. – А давайте-ка на стол собирать. Давайте помянем наших дорогих сородичей. Давайте отметим и труд нашего с Дуней сынка…

Женщины засуетились, но более всего – стоявший тут же с открытым ртом старый Воробей. Он-то и удивил всех.

– Дак, Данила Афанасьич, у меня ж все готово. Тока на стол наладить. Я че хочу сказать, я ж первый узрел талан Миколкин. Первый навел хритику… От… и – до…

– Че ты первый навел? – не понял Данила.

– Хритику навел – эт значица указал правильный путь в изображении искомого, то исть в иськусстве, – так нада понимать, – подпрыгнул на месте Воробей. – Вот у мальчонки поначалу штаны были целы, дак я сказал Миколке-то, что ежели мальчонка-то по тайге шаталси, то и штаны должон был изорвать.

– Так где, ты говоришь ис… искомое?..

– В иськусстве…

– Че ты с ним, сынок, сделал? Был старик как старик, а теперь кто? Он так скоро и рисовать за тебя станет… – развел руками Данила.

– Мне Иван Евсеевич здорово помогает, – с серьезным лицом отвечал Николай. – Бывает, застопорится работа, Иван Евсеевич и выручает – дает ценный совет. У нас, если хотите, целые диспуты на эту тему разворачиваются.

Николай Белов за эти годы еще больше возмужал, фигурой – похудел, лицом – высветлился, походка стала напоминать отцовскую, твердую, угловатость движений – сгладилась. И было отчего похудеть: три сезона кряду ходил с отцом на промысел, познал тяжкую работенку промысловика. Бил с отцом же кедровую шишку, заготавливал травы. Все это для его семьи было очень кстати, потому как принесло достаток. А перед самыми девяностыми семья перебралась в Москву, где Беловы купили кооперативную квартиру. Здесь же, как заслуженному художнику Российской Федерации, Белову была выделена и мастерская.