Надсада

– А что дает?.. В Туле, да хоть и в Иркутске, среди художнической братии я могу быть наипервейшей фигурой, но мои работы никогда не будут по достоинству оценены. И, потом, главное даже не в этом. Москва, какая бы она ни была: черствая, равнодушная, кичливая, заносчивая, – все равно иная высота, иной обзор, иной взгляд. Московские выставки собирают лучшие умы России, лучшие силы России, это гости из-за рубежа, критика, журналы, издательства, возможность продать работы в лучшие галереи, как отечественные, так и зарубежные.

– Ты здесь на выселках уже около десяти лет мажешь свои картинки (Владимир намеренно сказал в уничижительном тоне). Сколько здесь бываю, ты все в работе. На картинках твоих простые, ничем не знаменитые люди, какие есть в каждой деревне, районе, области. Короче, наши присаянские глухомани. Неужели ж они могут быть интересны тому же московскому посетителю выставок? Я могу понять, когда человек желает иметь в своей домашней коллекции портрет известного человека, о котором телек весь день горгочет, а кому, скажем, нужен портрет старого Воробья? Кому интересна простая бабка из поселка Ануфриево – поселка, о котором и в Иркутске не знают, не то что в Москве – я беру, к примеру, картинку, где моя мать встречает корову? И что за сюжет такой – бабка встречает ко-ро-ву?.. Дело это самое обычное, каким испокон веку занимались в сельской местности.

– Твоя мать, Татьяна Маркеловна, не просто женщина или, как ты назвал ее, – бабка из поселка Ануфриево, она сама соль и суть своей страны, – продолжал спокойно отвечать Николай. – За ней – многотрудная доля женщин России вообще. Образ ее – типичен для России, потому каждый или почти каждый, кто будет смотреть, как ты выразился, на картинку, будет вспоминать и свою мать, и матерей своих близких, знакомых – во всяком случае мне, как художнику, очень хотелось бы, чтобы так оно и происходило, и тогда я буду знать, что задачу свою выполнил. Возьми хотя бы прошедшую войну. Это благодаря таким женщинам, как твоя мать, мы победили фашистов. Это они здесь, в тылу, сплотились в такую единую силу, противостоять которой было невозможно. Ведь это они поставляли снаряды, вооружение, продовольствие, одежду и все остальное, без чего солдат не мог выполнять свою ратную работу.

– Ну а этот недоделок Воробей: чем же он знаменит?

– Воробьев Иван Евсеевич, Володя, вовсе не недоделок, и вообще я попросил бы тебя подбирать выражения. Я ведь понимаю, что тебе эти картинки – до фонаря. А коли не подходят под твои стандарты, так хоть поглумиться, покуражиться, поерничать. Тебе бы в Средние века родиться где-нибудь в Испании: с твоей деловитостью ты быстро добился бы какого-нибудь высокого церковного чина и вот тогда бы всласть порезвился, посылая нашего брата-художника на костер.

– А что: видеть, как корчится в огне твой недруг, – сплошной адреналин в крови. А в общем-то не обращай внимания, сегодня я не в настроении…

– Мне, честно говоря, на твое настроение наплевать, – начинал злиться и Николай. Губы его при этом тронула характерная для отца усмешка. – Если пришел поговорить, то говори нормальным языком, а нет – я не задерживаю.

– Вот и дядька Данила в тебе начал проявляться, – не удержался от замечания Владимир.

– Что ж в том особенного, мы одной крови…

– Так чем же знаменит Воробей?

– Воробьев Иван Евсеевич, если будет тебе угодно, богатырь сибирской тайги, или, как ты сейчас очень точно выразился, – присаянских глухоманей. Своего рода – Микула Селянинович. Он и сейчас в свои восемьдесят с лишком любому молодому фору даст – в том числе и тебе.

– Насчет Микулы ты, конечно, подзагнул, но охотник он был знатный – с этим не поспоришь.

– А коли так, то что тебя в нем не устраивает?

– Его нищета. Я вообще презираю людей, которые могут жить в подобной нищете. Для меня они все – люди второго сорта. Быдло, если хочешь, хотя это словечко я не употребляю, а вот мой партнер, Виктор Николаевич Курицин, очень любит употреблять. Со смаком, с переливами в голосе, и, знаешь, я с ним бываю в душе согласен. Такие, как Воробей, быдло и есть. Эти люди вечно на кого-нибудь работают и всегда будут работать. Вот он и сейчас у вас тут работает – на дядьку Данилу, на тебя, на благополучие выселок. И Раиса его сбежала к другому все по той же причине – из-за его родовой нищеты. Нищета эта для таких, как Воробей, подлинно проклятье. Хроническая неизлечимая болезнь. Они никогда не могут и не могли ничего нажить: ни себе, ни семье, ни женщине, с которой связывали свою жизнь.

– Давай разберемся: быдлом ты называешь людей, которые не могут заработать, или, как ты выражаешься, сделать деньги, и потому вечно работают на других? Правильно я понял?

Николай некоторое время выждал, словно раздумывая, потом сказал:

– Пусть так. Но пользу таких людей для общества, для государства, надеюсь, ты не станешь отрицать?