Надгробные речи. Монодии

А это значило вернуть свободу городам, ибо раньше, когда над ними властвовали те, кто был способен творить беззакония, никто и вздохнуть-то свободно не мог: если кто избежал беды, тому она грозила, для того же, кто не пострадал, ожидание беды было ничем не лучше самой беды. Курьерские мулы были на последнем издыхании, словно бы им подрезали жилы, — и всё из-за непосильного труда и голода, каковому их подвергали упомянутые чиновники, в то время как для себя они возвели на сей почве настоящий Сибарис[628], ибо всякий желающий мог легко заложить упряжку и скакать по своей надобности — ведь равной силой обладали в этом случае грамоты и государя, и царского соглядатая. Бедным животным не давали ни отдохнуть хотя бы самую малость в стойле, ни покормиться толком у яслей, удар же кнута не мог принудить обессилевшую скотину к бегу, поэтому приходилось запрягать в повозку по двадцать мулов и более, и многие из них падали и околевали тотчас после того, как их распрягали, а иные — даже и раньше, под ярмом. Это производило задержку в делах, требовавших срочности, а городам наносило убыток из-за необходимости новых расходов. О том, в сколь плачевном состоянии всё находилось, лучше всего свидетельствовала зима, когда запас мулов во многих местах заметно истощался, погонщики же бежали в горы и пережидали это время на их отрогах, и околевшие мулы валялись на земле, а тем, кто спешил, не оставалось ничего другого, как только кричать да размахивать руками. Из-за таковых промедлений многие дела не получали от властей своевременного разрешения. О лошадях, с коими дело обстояло точно так же, и об ослах — а с теми было еще хуже — я говорить не стану. Но для тех, кто имел какие-то дорожные поручения, сие означало погибель. И Юлиан в самом деле покончил с этим разгулом: запретив поездки без настоятельной надобности и велев людям равно остерегаться как совершать их самим, так и оказывать сии услуги другим, он потребовал от своих подчиненных либо покупать, либо нанимать упряжной скот у жителей. И тогда взору явилось невероятное зрелище — погонщики, проезжающие мулов, а конюхи — лошадей! Ибо если раньше скот принуждался к тяжелому труду, то теперь возникло опасение, как бы он не застоялся от продолжительного отдыха. А это, в свою очередь, усиливало благосостояние жителей.

Такую же заботу проявил государь и о городских советах, кои в былые времена славились своим многолюдством и богатством, а затем обратились в ничто, когда чуть ли не все заседавшие там покинули их, перейдя кто — в войско, кто — в сенат[629], а кто и вовсе занялся чем-то иным. Эти последние проводили время в праздности, предавались плотским утехам и насмехались над теми, кто не следовал их примеру. Те же немногие, кто еще оставался, исчерпали свои силы, и несение повинностей для большинства оканчивалось полным разорением[630]. А кто не знает, что в силе совета — душа города? Но Констанций, на словах советам покровительствуя, на деле относился к ним враждебно, ибо тем, кто их покидал, он раздавал новые должности или же вовсе вопреки закону освобождал их от службы. И вот советы стали походить на дряхлых старух, одетых в лохмотья, — ограбленные заседатели оплакивали свою судьбу, а судьи, хоть и сочувствовали их бедственному положению и рады были им помочь, да ничем не могли. Однако пришел черед и советам воротить свое былое могущество. Тот самый, достойный всяческих похвал, указ о необходимости призывать в советы всякого, а освобождать лишь самых неимущих[631], настолько поправил дело, что в помещениях не хватало места для столь великого множества присутствующих. Это и понятно — не было теперь ни секретаря, ни евнуха, которые освобождали бы за деньги, ибо одни, как и подобало евнухам, исполняли обязанности рабов, ничуть не величаясь пышностью своих одежд, другие же занимались работой, требующей рук, чернил и пера, а в прочих делах проявляли скромность, приученные своим наставником довольствоваться праведной бедностью. Так что до сих пор еще можно встретить многих, ставших от таковой выучки лучше, чем даже философы. Да и все остальные чиновники, я думаю, в ту пору менее всего стремились к прибыли и более всего жаждали славы. Вы ведь помните: перед кем мы прежде падали ниц, словно при вспышках молнии, едва они к нам приближались, с теми мы ныне беседуем, здороваясь за руку, когда они спешиваются посреди площади, а те в свою очередь полагают, что лучше держаться с остальными запросто, чем нагонять страху.

Впрочем, законы царям устанавливать легко, ибо это под силу каждому, а вот полезные законы — трудно, ибо для этого потребно разумение. Юлиан же измыслил и установил такие законы, что люди, каковым довелось жить раньше, немало от этого потеряли, а похожим законам древних времен, упраздненным своеволием прежнего правителя, снова вернул силу, полагая, что для царя похвальнее скорее соглашаться с хорошими законами, чем попусту хулить имеющиеся.