Надгробные речи. Монодии

С тех пор луг вновь запестрел цветами мудрости[647]. Искусность в речах давала надежду на всеобщее признание, и у софистов дела пошли на лад, ибо иные сразу поступали к ним в учение, а иные, хоть и приходили поздно, уже с бородами, но тщательно всё записывали. Государь способствовал тому, чтобы искусства снова процветали и чтобы прекраснейшим все считали то, что и в самом деле является наилучшим, а делам, пригодным для рабов, не позволял возвышаться над занятиями, достойными свободных граждан.

Кто назовет деяние более благородное, чем то, посредством коего он избавил благочестие и сей величайший дар богов — красноречие — от крайнего небрежения, вернув им былой почет? В продолжение всей поездки он отдавал всего себя софистам и сворачивал с прямой дороги, дабы узреть храмовые святыни[648], с легкостью перенося и долгое путешествие, и трудности пути, и летний зной. И здесь он стяжал великую награду за свое благочестие, узнав от тамошних божеств о злоумышлениях против него и о том, как от них спастись. По этой причине, изменив свой распорядок, он поехал быстрее, чем раньше, и тем избежал западни.

Вступив в Сирию и освободив города от уплаты долгов, посетив святилища и побеседовав вблизи тех мест с городскими начальниками, государь отправился дальше, ибо мечтал поскорее отомстить персам[649] и не хотел упускать благоприятного времени года, сидя на одном месте. Но поскольку гоплиты и лошади были изнурены и нуждались в небольшой передышке, он, хотя и против воли, ибо в груди его бушевал гнев, всё же уступил необходимости, заметив только, что теперь всякий станет шутить над ним, будто он и впрямь сродни своему предшественнику[650].

Поглядим же на государя в пору его вынужденного промедления и на те достохвальные деяния, кои он тогда совершил! Когда ему пришло письмо от персидского царя[651] с просьбой принять посольство и путем переговоров разрешить спорные вопросы, мы, все остальные, повскакали со своих мест, стали рукоплескать и криками советовали ему принять сие предложение. Он же, приказав с позором выбросить письмо[652], сказал, что нет ничего отвратительнее, чем вести переговоры, в то время как города лежат в руинах, и отправил царю ответ, что нимало не нуждается в его послах, так как вскоре сам с ним увидится. Это была победа, одержанная еще до битвы, и трофей, захваченный до сражения, каковое, как мы знаем, случается на гимнастических состязаниях, когда одного появления выдающегося борца бывает достаточно. Поэтому не стоит особенно удивляться тому, что персидский царь потерпел поражение, едва наш государь предстал перед ним, хотя действительно изумляет, что тот, кто привык наводить на всех ужас, сам трепетал от страха. Но разве не затмевает все прочие чудеса то обстоятельство, что, хотя Констанций и лишил эту местность всякой надежной защиты, ни один перс, после того как Юлиан воцарился, но еще не успел туда прибыть, не захватил в ней ни единого города, а при одном лишь упоминании о государе все сидели смирно?

Итак, по поводу посольства персов он решил, что подобные обстоятельства понуждают не к разговорам, а к войне. Что же касается войска, то тех, над кем он начальствовал прежде, он считал во всех отношениях превосходными солдатами, поскольку они и выносливостью отличались, и в бой рвались, и вооружение имели хорошее, и богов призывали в сражении. А те воины, кои присоединены были позднее, хотя и выглядели видными да рослыми и даже оружие носили золоченое, но из-за постоянного бегства от врага при виде персов испытывали то же, что, по словам Гомера, испытывает человек, встретившись в горах со змеею[653], или, если угодно, что чувствуют олени при встрече с собаками. Итак, понимая, что дух этих воинов сокрушен не только по причине негодности военачальников, но и потому, что сражались они без помощи богов, девять месяцев государь употребил на то, чтобы внушить им надлежащее рвение, полагая, что ни численность войска, ни твердость железа, ни прочность щитов не значат ровным счетом ничего, если боги не помогают в войне. И дабы заручиться помощью последних, он, действуя убеждением, добивался того, чтобы, прежде чем взяться за копье, та же солдатская рука совершала возлияние и воскуряла фимиам, и чтобы среди сражения воины могли взывать к тем, кто способен оградить их от стрел. Когда же убеждения было недостаточно, на помощь приходили золото и серебро, и посредством малой прибыли воин получал прибыль великую, покупая себе покровительство богов, властвующих на войне. Ибо государь считал, что на помощь следует не скифов призывать[654] и не всякий сброд собирать, каковой грозит лишь навредить своею численностью и причинить немало хлопот, а всемогущую длань божества. Богов-то он и прочил в союзники тем, кто приносил жертвы: Ареса, Эриду, Энио, Страх и Ужас, по воле которых вершится исход битвы. Так что, если бы кто сказал, что государь сразил и сокрушил персов еще на берегах Оронта[655], это было бы истинной правдой.