Надгробные речи. Монодии

Теперь обратимся к тем, кто понес наказание. Итак, из тех троих, что были казнены, один заполонил всю землю своими доносчиками и был повинен в смерти тысяч людей на обоих континентах, так что те, кто его знал, жалели, что однажды умершего нельзя казнить еще раз, а затем повторить эту казнь снова и снова. Другой, мало того, что поработил волю Констанция, будучи сам рабом и, что возмутительнее всего, евнухом, но и являлся главным виновником жесточайшей смерти Галла. Третий же пал жертвой солдатского гнева, поскольку, как говорили, лишил войско царских подарков[632]. Но по своей смерти он всё же получил некоторое утешение, ибо государь отдал его дочери немалую долю отцовского имущества. Люди же, оскорбившие самого государя, — а ведь были и такие, кто прочил на царство иных, понося всех остальных последними словами, — заслуженного наказания от него не понесли, смерти избежали и лишь переселились на острова[633], учась держать язык за зубами. Таким образом, государь прекрасно умел мстить за обиды других, но при собственных обидах проявлял великодушие.

Кроме того, он вошел в сенат и окружил себя сим почтенным собранием, долгое время лишенным таковой чести. Ибо раньше сенат призывался во дворец, где стоя выслушивал краткое обращение правителя, сам же правитель в сенат не являлся и в нем не заседал. А всё потому, что, не умея произносить речи, Констанций избегал сего места, где нужен был оратор. Юлиан же, напротив, будучи в речах искусен и, по выражению Гомера, вещая «с мужеством твердым»[634], искал подобных собраний, давая свободно говорить любому желающему и сам говоря — то «мало, но разительно», то подобно «снежной вьюге»[635], то подражая Гомеровым витиям, а то и превосходя их в том, чем каждый из них был знаменит. Как-то раз, когда он в своей речи одно хвалил, другое порицал, а в третьем убеждал, ему сообщили о прибытии учителя, родом ионийца, известного как «философ из Ионии»[636], и государь, вскочив со своего места посреди старейшин, побежал к двери с теми же чувствами, что и Херефонт — навстречу Сократу[637]. Однако то был всего лишь Херефонт и находился в палестре Таврея[638], а этот являлся владыкой мира и пребывал в высочайшем собрании, — всем показывая и всех убеждая своим поступком в том, что мудрость почетнее царской власти и что всем, что есть в нем лучшего, государь обязан философии. Итак, обняв и поцеловав прибывшего, как принято скорее у простонародья, а если случается среди царей, то только между собою, государь привел его в сенат, — хотя тот в нем и не заседал, — полагая, что не место красит человека, но человек — место, и, в присутствии всего собрания заведя с философом беседу о том, как благодаря ему он изменился сам, государь с ним под руку удалился. Что же означали сии его действия? А то, что он не только вознаграждал своего учителя за воспитание, каковое может предположить всякий, но и призывал таким образом к учению всю молодежь, а я бы добавил, что и старость, ибо даже старики устремились тогда к знаниям. Ведь что у владык в небрежении оставляемо, тем и все пренебрегают, а что у них почитаемо, к тому и все свое усердие направляют[639].

Юлиан же, почитая красноречие и благочестие вещами родственными и видя, что последнее полностью истреблено, а первое находится в упадке, стремился к тому, чтобы храмы возродились, а люди вновь полюбили искусство слова, для чего окружал почетом людей, в нем сведущих, и, кроме того, сам сочинял речи[640]. Так, в ту пору он составил сразу две речи[641] — каждую за один день, а вернее, за одну ночь. Первая была написана против лжеподражателя Антисфена, неразумно осмеливавшегося толковать учение последнего, а другая содержала много прекрасных мыслей о Матери богов[642]. Подобный образ мыслей государя сказывался и в том, что он назначал правителями городов людей, искусных в красноречии, и отнимал кормило власти в провинциях у варваров, кои, писать умея быстро[643], но умом не обладая, опрокидывали весь корабль[644]. И тех, кто, по его наблюдению, был преисполнен мудрости поэтов и писателей и знал, в чем состоят достоинства правителя, но был оттеснен от власти, он даровал народам в качестве наместников. Поэтому, когда государь направился в Сирию[645], всякий из них встречал его у границ своих провинций речью — даром, гораздо лучшим, чем кабаны, фазаны и олени, каковых прежде молча преподносили царям. А в ту пору их место заняли речи. И так в продолжение всего его пути одни правители-риторы сменялись другими. Из их числа наместник Киликии, мой ученик, а государю близкий друг, произнес в честь него похвальную речь, когда, принеся жертвы богам, тот стоял у алтаря[646]. И каждый при этом обливался потом — и сам оратор, и тот, кто был связан с ним тесными узами дружбы.