Надгробные речи. Монодии

И с этой поры понесся Юлиан, подобно бурному потоку, сметая всё на своем пути, — первым захватывая мосты, застигая врагов врасплох, отвлекая их внимание в ту сторону, а сам наступая с этой, заставляя их ждать одного, а делая совсем другое, в отсутствие рек продвигаясь посуху, в плаванье же пускаясь с немногими, предоставляя остальным военачальникам отсиживаться по возможности на границах, а сам занимая подвластные им города, действуя где убеждением, где силой, а где хитростью. Так было и в следующем случае. Обрядив своих солдат в доспехи взятых в плен врагов, он послал их на хорошо укрепленный город, а жители, приняв приближавшихся солдат за своих, раскрыли перед ними ворота и впустили противников. Но отраднее всего было то, что, заняв прекрасную Италию и присоединив к своим владениям самое воинственное племя — иллирийцев, и множество мощных городов, и земли достаточно для великого царства, нигде не испытал он надобности в борьбе и кровопролитии — всюду довольно было его рассудительности и всеобщего желания иметь достойного правителя. Величайшей же подмогой в том были ему письма этого труса и предателя[597] к варварам, каковые государь зачитывал вслух и в плавании, и в походах, и перед городами, и перед войсками, и с этими распрекрасными посланиями сравнивал он собственные свои труды. Слушатели же становились Констанцию врагами, а Юлиану — друзьями[598], хотя у последнего была лишь малая часть того войска, коим располагал первый.

Вскоре отложились от Констанция македоняне, отложилась и Греция, улучив момент, о котором молила богов — молча и вдали от алтарей, ибо не было у нее оных[599]. И вновь был открыт храм Афины и остальных богов, открывал же их государь, посылая им в знак почета дары, сам принося жертвы и прочих к тому призывая[600]. Зная о том, что у афинян даже боги привлекались к суду[601], он сам пожелал дать отчет в своих действиях, а судьями над собой поставил Эрехтидов[602], послав им письма с оправдательной речью[603]. Ибо считал он, что избегать суда выгодно лишь тирану, а истинному государю подобает выносить свои деяния на всеобщий суд. А попутно своими посланиями прекратил он разлад между священными родами афинян, каковой рассорил между собой и остальных граждан, дабы в согласии и мире совершали они отеческие обряды богам.

И вот афиняне по прошествии долгого времени вновь стали приносить жертвы богам, моля их о том, что те намеревались даровать и безо всякой молитвы, а Юлиан двинулся вперед, прихватив с собой лишь треть своего войска. И хотя Фракия была захвачена противником, фракийцев он надеялся вскоре победить, а, придя на Босфор, переправу остального войска предупредить. Между тем из Киликии к нему во весь опор уже скакали гонцы, дабы сообщить о кончине при Кренах старшего правителя[604]. Ибо в то время как последний расточал угрозы пострашнее Ксерксовых[605] и обдумывал, как разделается со своим врагом, поскольку считал, что тот уже у него в руках, еще не схватив оного, Зевс, который, как говорит Софокл, «ненавидит надменных речей похвальбу»[606], наслал на него недуг и лишил жизни. И в то время как остальные считали эту весть вымыслом, обманом или же хитростью, коим нельзя доверять, государь, послав за свитком, хранившимся в каком-то ларце, явил перед всеми написанное в нем пророчество, полученное им гораздо раньше и ныне этой вестью подтвержденное[607], — так что гонцы явились теперь, словно посланцы бога, возвестившего ему победу, не запятнанную кровью, и подгоняющего его в путь, пока кто-нибудь, воспользовавшись его долгим отсутствием, не дерзнул захватить царскую власть.

Итак, прочитав сие пророчество и видя, что война получила столь удачное и многообещающее завершение, и услышав о кончине человека, чья злоба против него была подобна ярости дикого кабана, государь не дал себя увлечь ни пирам, ни пьянству, ни забавам мимов[608], но когда пророчества исполнились — земля и море находились в его власти, и никто не оказывал ему сопротивления, и все признавали его единым владыкою надо всей вселенной, и ничто более не понуждало его действовать вопреки своей воле, и все дворцы растворились перед ним настежь, — государь возрыдал и омыл слезами пророческие сии письмена. Однако ничто в нем не могло пересилить природу, и прежде всего он стал расспрашивать о мертвом — где находится его тело и оказываются ли умершему должные почести. Так заботился он о том, кто готов был поступить с ним подобно Креонту[609]. Но на этом государева забота об усопшем не окончилась, а пришел он в гавань великого города[610], собрал там всех жителей и, пока судно с телом еще только приближалось, оплакивал покойного. Затем, сняв с себя все знаки царской власти, кроме хламиды, он коснулся руками гроба, полагая, что недостойно осуждать умершего за прежние его помыслы.