Надгробные речи. Монодии

Когда же галлы и соседние с ними варвары поменялись местами, и к одним пришло процветание, а у других царил упадок, одни предавались веселью, а другие громко стенали, одни лишились той силы, коей мнили обладать всю жизнь, а другие вернули себе мощь, каковую уже не надеялись обрести, и когда все хором воздавали цезарю хвалу[577] за то, что он добился сего не столько силой оружия, сколько силой своего ума, его настигла зависть человека, который был обязан ему своими победными венками[578]. Ибо властитель вызвал и перевел к себе лучшую часть войска и всех тех, кто годился для службы[579], а ветеранам и остальным, от кого не было никакой пользы и кто своим присутствием в войске лишь умножал его численность, позволил остаться. Предлогом для этого послужила война с персами[580] и то, что в условиях мира с галлами в войске якобы нет надобности, — как будто вероломные варвары не способны были с легкостью попрать клятвы, а договор не должен подкрепляться силой оружия! Однако властителю, я полагаю, не требовалось для войны против персов такого большого войска, а достаточно было и части его, ибо, многократно собирая армию, он так ни разу и не вступил в сражение, предпочитая, как всегда, выжидать. На уме же у него было совсем другое. А желал он положить конец подвигам цезаря и его растущей славе, а точнее — истребить нынешнюю, сделав самого Юлиана и его малочисленных и дряхлых воинов легкой добычей молодых и крепких варваров. Он мечтал о том, чтобы повсюду разнеслась весть, противоположная нынешней, — а именно, что цезарь заперт и осажден, что враги его не знают удержу, что они вновь захватывают и срывают до основания города, пашут и засевают чужую землю. Констанций хорошо понимал, что, хотя Юлиан — и искусный военачальник, с ним произойдет подобное тому, что бывает с кормчим огромного корабля, лишившимся матросов. Ведь даже искусство опытного мореплавателя не заменит целой команды моряков. Вот как величайший из властителей завидовал покорителю варваров, коего сам же и наделил властью!

Итак, попав в западню и хорошо сознавая, что и послушание, и неповиновение в равной мере влекут за собою погибель, — ибо, лишившись войска, он предавал себя в руки противников, а оставив его при себе — в руки своих близких, — сей благородный человек предпочел лучше пострадать, проявляя покорность, нежели вызывая нарекание в неповиновении[581], и посчитал удар, исходящий от врага, менее тяжелым, нежели тот, каковым грозил ему сородич. Таким образом, он предоставил льстецам старшего правителя делать то, что они пожелают. А те, начав с его личных телохранителей и тех, кому цезарь доверял более всего, перебирали всё войско до тех пор, пока не оставили ему воинов, способных разве что молиться.

И он это терпел — хотя и не без слез, но по собственной воле терпел. Когда же разбросанные тут и там воинские гарнизоны стали сниматься с места, отовсюду к небу вознесся общий вопль бедняков, богачей, рабов, господ, мужчин, женщин, юношей и стариков: те считали, что враги чуть ли уже не вторглись, и ожидали того, что зло, с таким трудом искорененное, вот-вот расцветет снова. Более же всех голосили женщины, от которых у воинов родились дети: выставляя напоказ чад своих, особенно грудных младенцев, они потрясали ими, словно ветвями оливы[582], и умоляли не предавать их. Услыхав об этом, цезарь советовал посланцам из Италии вывести солдат по другой дороге, подальше от того города, где находился его дворец и где он проводил время[583], ибо он боялся, я полагаю, того, чтобы посланцы не поступили так, как, к счастью, они и поступили. Но когда те, не обратив внимания на его слова, ввели в город передовые отряды, за коими стало строиться остальное войско, вся толпа горожан начала молить воинов остаться и сохранить всё то, ради чего они положили столько сил, воины же жалели моливших и досадовали на предстоящий путь. Узнавши о том, цезарь, собрав своих солдат, как обычно, на возвышении за городскими воротами, произнес перед ними речь о том, что не должно обсуждать решение, принятое высшей властью[584]. Молча выслушав его длинную речь и ничего не сказав в ответ, уже вечером, а вернее, около полуночи, они, вооружившись, окружили царский дворец и, громко выкрикивая имя цезаря, даровали ему высший титул и звание[585]. И хотя он гневался на происходящее, но поделать ничего не мог[586], кроме того, что запретил кому бы то ни было вторгаться во дворец. Однако с наступлением дня солдаты, взломав двери и обнажив мечи, увлекли его за собой на то же самое возвышение перед городом, и уже там продолжилась эта долгая борьба доводов разума с громкими возгласами, ибо один рассчитывал остановить воинов убеждением, а те надеялись одолеть его криком. И в то время как цезарь уклонялся от золотой диадемы[587] и искал спасения в древнем обычае, некий человек, стоявший позади него, и ростом великий, и остальными достоинствами превосходный, возложил на его главу ожерелье, кое носил в знак своей высокой должности[588].