Наблюдательный отряд

Где днем искать Ротмана, Лабрюйер не знал. Он присел на подоконнике и задумался, глядя на пейзаж. Тишина и белизна завораживали его – как недавно на берегу залива. А кресты – ну, что кресты? Дело житейское…

Время текло, душа сливалась с пейзажем. Душе была необходима пустота – выкинув все лишнее, можно поместить в себя необходимое. А это необходимое – чувство к Наташе Иртенской? Или их странные отношения – обоюдоострая ошибка? Любить нужно женщину, которую понимаешь, а Лабрюйер Наташу не понимал. Даже если бы она ему написала, как ходила к «Мюру и Мерилизу» выбирать себе шляпку – это было бы правильнее, женщина и должна думать о шляпках. Но исповедь?.. Этак, чего доброго, ляжешь с ней в постель, а она там вдруг заговорит о том, как в покойного мужа из револьвера стреляла…

Рассудок ерничал, рассудок шуточками отбивался от души, а душа была в испуге – как же теперь быть с женщиной, которую хотелось бы назвать своей единственной, но боязно, которую хотелось обнимать и целовать – но нужно ли ей это?.. Любовь мужчины куда проще, чем любовь женщины, – это Лабрюйеру и бывшая невеста Юлиана говорила, не желавшая близости прежде венчания. Она же толковала, что женщине все эти постельные шалости на самом деле не очень нужны, во всяком случае – приличной образованной женщине. А Наташа ведь любила мужа, сына ему родила, значит, то, чего не хотела тогда Юлиана, ей хоть немного нравилось? Или терпела во имя любви, как собиралась терпеть Юлиана? Вот и разбирайся!

Лабрюйер опять попытался сочинить хотя бы начало ответного письма. Вдруг он понял, что оно должно быть таким: «Милая Наташенька!..» Женщину, которая рассказывает невесть что, нужно прежде всего успокоить. «Милая Наташенька», а что дальше?

И тут на кладбище появился человек.

Сперва Лабрюйер решил, что это какой-то кладбищенский служитель. Кто другой бы бродил тут с лопатами? Потом он вгляделся и понял свою ошибку. Одна из лопат были широкая фанерная, обитая жестью, – для снега. Но другая – вовсе даже не лопата, а, кажется, грабли. Зачем зимой на кладбище грабли – догадаться несложно. Затевается какая-то гадость, и человек хочет уничтожить следы. Значит, именно этот человек Лабрюйеру и нужен.

Человек подошел, ступая в собственные следы, совсем близко к дому и разгреб снег у крайнего надгробия. Уложив лопату и грабли, он закидал их снегом и двинулся назад. И эти его действия тоже не нуждались в пространных объяснениях.

Значит, нужно было понять, кто этот злоумышленник с граблями. Пойти за ним, выяснить, где живет, запомнить физиономию. Физиономия, кстати, приметная – такие впалые щеки, такое узкое лицо, как будто обтянули череп бледной кожей. Лабрюйер мог спорить на золотой червонец, что под шапкой (такие меховые шапки с ушами носят даже не здешние латыши, а, кажется, финны) у незнакомца – очень редкие и темные, почти черные волосы. Рост… рост, сдается, немалый – девять вершков, насколько это вообще можно определить у человека, который передвигается по колено в снегу.

Он направлялся в сторону улицы Мирной, хотя – кто его разберет, там было и несколько мелких улочек. Лабрюйер задумался – как устроить засаду. Скорее всего, этот «череп» явится поздно вечером, когда подвальные жители угомонятся. Чем он их собрался порешить – одному Богу ведомо. Вернее, нужен-то ему явно лишь один труп – ротмановский, но будет очень удивительно, если он оставит свидетелей.

Лабрюйер сбежал с лестницы, выскочил из дома, выглянул из-за угла. За сугробами была видна разве что шапка «черепа». И тут он остановился – противник-то был в высоких сапогах, которым снег не страшен, а Лабрюйер – в ботинках. Правда, в теплых хороших ботинках, но это уличная обувь почтенного бюргера, предназначенная для хождения по тротуарам, а не по сугробам.

Но им уже владел азарт.

Лабрюйер перебежал к дровяному сараю, от сарая – к остаткам забора; обнаружил тропку, что вела к соседнему домишке, протоптанную, видимо, женщинами, бегавшими друг к дружке то за солью, то за угольком – печку растопить. Вдруг обнаружилось, что у кладбища есть забор. То ли часть его, что перед обиталищем Ротмана, разобрали, то ли, наоборот, его начали строить начиная от Мирной. Хочешь не хочешь – а приходилось вторгаться на кладбище.

По колено в снегу Лабрюйер шагал недолго – скоро набрел на усыпанную хвоей дорожку. Совсем недавно тут кого-то хоронили, и провожающие покойника в последний путь примяли снег. Сколько можно было, он шел по дорожке, уже почти параллельно с «черепом».

И тут «череп» обернулся.

Человек, чьи намерения чисты, не кинулся бы от случайного прохожего, забредшего на кладбище, наутек. А этот – побежал. Но побежал причудливо, зигзагами, озираясь, подпрыгивая и словно бы дразня.

Таиться уже не имело смысла – побежал и Лабрюйер, крича:

– Стой! Стой! Полиция!