Наблюдательный отряд

– Говорил я тебе, что с этой Вилли дело неладно, – проворчал Лабрюйер. – Думаю, с Минни тоже. Жаль, Росомаха не знал, о чем на самом деле нужно расспрашивать соседскую прислугу! Вот что мы знаем о милых барышнях, кроме того, что они обожают оперу? И какой смысл в этой любви к опере? Если барышни – подчиненные Луговской, то еще можно понять их поиски итальянца или итальянки, но совершенно непонятно, почему они прекратили поиски и стали брать уроки у Лемберг, которая тоже явно в подчинении у Луговской?

– Я не знаю, – ответил Хорь. – Где бы взять свинцовую примочку? В таком виде меня нельзя выпускать к клиентам.

– Черт с ними, с клиентами! Ян сам справится!

На следующий день Хорь отсиживался дома, а Лабрюйер трудился в фотографическом заведении и ждал – не появится ли Енисеев с новостями. В свободную минуту он усадил перед собой Яна и спросил, что тот знает об актерах-латышах. Оказалось, парень лично ни с кем не знаком и о лицедеях, подвизавшихся на сцене еще до беспорядков, не знает решительно ничего. Но его школьный преподаватель словесности, образованный на русский лад латыш по фамилии Плауде, был великий театрал, и Лабрюйер отправил Яна узнавать про актера Рихарда Берзиня. Яну повезло – он в тот же день встретил старика, и тот сообщил, что на Берзиня надежды мало. Сам Плауде 26 августа 1906 года был в театре на вечере в честь этого самого Берзиня, и там его чуть ли не на сцене арестовали. В январе 1907 года его освободили из тюрьмы под немалый денежный залог, а вот кто внес залог – неизвестно. Деньги эти так и пропали, потому что Рихард Берзинь без зазрения совести тут же удрал за границу и более в Риге не появлялся.

– Залог мог внести тот, кому невыгодно, чтобы Берзинь раскрыл рот, – сказал Лабрюйер Хорю, навестив его вечером. – И мог он это сделать через третье лицо.

– Шмидт, Рейтерн, Розенцвайг, Ламберт… – пробормотал Хорь.

– Думаю, что Рейтерн. Он из богатой семьи.

– И Розенцвайг не нищий, если имеет яхту.

– Ламберт мог неплохо поживиться после расстрела Энгельгардта. Все-таки он помог доброму дядюшке Краузе наложить лапу на деньги Энгельгардта. А Шмидт?

– Про него нужно спрашивать Горностая! Ох, не дай бог, притащится, а я в таком виде!

– Я тебя прикрою, – пообещал Лабрюйер. – А ты сиди и думай, как быть с фальшивым Собаньским.

– Собаньский должен стать наживкой на крючке, чтобы к нему протянуло лапку Эвиденцбюро. Но как?..

– Я могу устроить на «Моторе» скандал и разоблачить Собаньского. Но это будет скандал для одного зрителя – Рейтерна. Шмидт и Розенцвайг узнают об этом, когда Собаньский будет уже в каталажке. А три скандала в один день и с одной примадонной – извини, Хорь, это человеку не под силу…

– Мне нужен Росомаха.

– Это уж само собой!

Лабрюйер понимал – Хорь страстно жаждет понять, что за игру ведет Вилли. А зацепок пока три – дом на Нейбургской, где живет Луговская, дом на Виндавской, где живет Петерсон, и синий «Руссо-Балт» модели «С-24».

И Лабрюйеру было даже любопытно – не треснет ли голова неопытного командира от такого количества разнообразных следов и странных событий.

– Знаешь что? – осторожно сказал он. – А не доложить ли тебе начальству о Собаньском? Не сказать ли правду – так, мол, и так, не знаю, можно ли вообще эту карту разыграть с пользой для дела?

– Доложить-то можно. А что обо мне подумают?

– Подумают, что ты – человек на своем месте. Умеешь командовать и умеешь подчиняться. Знаешь пределы своих возможностей. Беспредельному человеку, вообще-то, место на Александровских высотах…

И Лабрюйер опять вспомнил Андрея Кляву.

Клява оказался слаб, его душа не выдержала натиска многих людей, внушавших ему, будто он – убийца. Но Клява изначально умен, иначе не поступил бы в политехникум. И он до последнего надеялся, что ситуация как-то разъяснится и он сможет вернуться к занятиям – вон, даже учебники взял с собой в карцер и в камеру…

Хорь сидел, опустив голову, и вертел в руках ножницы.

– Хорь, это не поражение, – сказал Лабрюйер. – Понимаешь? Это даже отчасти победа – итальянца-то мы раскусили.

Он ждал, что на это ответит Хорь и не сделает ли попытку приписать всему руководимому им отряду личное достижение Леопарда. Склонность к таким затеям у него имелась.

– Я доложу, что ты раскрыл итальянского агента, – подумав, ответил Хорь.

Лабрюйер усмехнулся – дитятко уже начинает понимать, что не бывает победы любой ценой. Но ее неизвестно, что оно, нещечко с фонарем под глазом, на самом деле напишет в донесении.

– Пойду я, пожалуй. Спокойной ночи, Хорь.

– Какая там спокойная… Мне еще сочинительством заниматься.

На следующий день Хорь рано утром, еще в потемках, прибежал в фотографическое заведение, чтобы продиктовать по телефону свое донесение стенографисту. Показываться в таком виде семейству Круминей он не желал. Лабрюйер встретил его, когда он возвращался обратно, и вразумил: можно же наложить на глаз повязку и сочинить какое-нибудь хитрое глазное заболевание.

– Я болван, – ответил на это Хорь. – Матерь Божья, какой же я болван!

– А что такое?