На торный путь

Земля, слежавшаяся под солнцем, оказалась твёрдой, как камень, и за всё время работ удалось углубиться едва на аршин. Присланные землекопы не выпускали из рук ни лопат, ни кирок, однако прапорщик Нерода всё время беспокойно поглядывал в их сторону: он знал, что этот редут средний и есть приказ окончить его строительство как можно быстрее. Работы шли под неумолчную пушечную пальбу, в городе то тут, то там начали вспыхивать пожары, а когда один из них разгорелся особо сильно, генерал Кейт, получив приказ Миниха, повёл измайловцев на штурм.

Гвардейцы, бывшие от турецких укреплений на расстоянии ружейного выстрела, сразу достигли вала, но тут у них вышла задержка. Ни лестниц, ни подсобного леса не было, преодолеть ров измайловцы не смогли, и тогда они получили приказ, выйдя на открытое место, начать непрерывную стрельбу. Дабы воодушевить мушкетёров, Миних велел утвердить знамя на гласисе, а сам, отдавая команды, вместе с волонтёром, принцем Антоном-Ульрихом, стоял рядом. Пули так и свистели вокруг, но ни тот ни другой не уходили с гласиса, хотя паж принца был убит, а адъютант ранен.

Стоя в общей шеренге, Гриць старательно выцеливал басурман, чьи головы маячили возле натыканных в вал турецких знамён, затем торопливо перезаряжал ружьё, снова целился, а когда заметил, что дым над городом клубится сильнее, понял: турки, боясь уйти с вала, не тушат пожар. В очередной раз спустив курок, прапорщик сунул руку в подсумок и вздрогнул: бывшие там заряды кончились. Гриць испуганно завертел головой, увидел, как пороховой дым медленно сползает с вала, и вдруг услыхал, что их полковой рожок сигналит ретираду.

Одновременно справа и слева раздались крики: «Алла!» – строй смешался, и мушкетёры в замешательстве побежали назад. Бежавший со всеми Гриць очухался, только спрыгнув в недостроенную траншею редута. Он обернулся, увидел, что сделавшие вылазку враги догоняют, и, схватив валявшуюся рядом лопату, со злостью запустил ею в турка. Бросок вышел удачным: схватившись за плечо, басурман рухнул, – и срывающимся голосом прапорщик выкрикнул:

– Багинеты примкнуть!

Возле него тотчас сгрудились ощетинившиеся штыками мушкетеры, и тут в городе – там, где полыхал пожар, – громыхнул ужасающей силы взрыв. За валом взметнулся клуб пламени, чуть в стороне окутался дымом рухнувший минарет, и тогда приготовившимся к схватке измайловцам и попятившимся в страхе туркам стало ясно, что огонь добрался до главного порохового магазина. А когда ветер отнёс дым в сторону, все увидели: турецкие знамёна с вала исчезли, сменившись на большой белый флаг…

Позже к фельдмаршалу Миниху из города прибыл баши-гаус, адъютант сераскира, просить перемирия на двадцать четыре часа. Фельдмаршал дал всего час, заявив, что иначе пощады никому не будет. Комендант Очакова – двухбунчужный паша Мустафа – условия Миниха принял. Однако за этот час, пока пишется капитуляция, сераскир с частью гарнизона решил было прорваться к стоявшим на рейде галерам, надеясь удрать, но казаки не дали ему уйти, и тогда гордый паша вернулся в город, чтобы уже там, испросив пощады, сдаться в плен.

Турецкое войско было выведено из разбитого бомбами и сожжённого города, где, казалось, ничего целого нет. Однако добыча победителям досталась знатная. Рыскавшие там солдаты набирали полные шляпы турецких червонцев и находили много иных ценностей. Сам фельдмаршал выкупил у них много чего. Так Миних заполучил не одну усыпанную драгоценностями саблю, дорогую конскую упряжь и даже часы, кои позже он преподнёс как подарок императрице…

* * *

Скампавея, лёгкая галера малого шхерного флота, вооружённая четырьмя медными фальконетами[41], на вёслах выходила из невского устья. Матросы абордажной партии, сидя по трое на своих банках, слаженно гребли, и корабль шёл хорошо. На взморье дул ветер, и, когда капитан приказал дополнительно поднять парус, галера ещё прибавила ходу. Из-под кормового навеса вышел человек, одетый в атласный камзол, шитый по отворотам золотом, и, придерживая рукой шляпу с плюмажем, чтоб её не унесло ветром, сначала прогулялся по мостику, а потом остановился у борта.

Темноватая вода, превращавшаяся дальше в залитую солнцем яркую синь Финского залива, несла всякий городской мусор. Так, днями у стрелки Васильевского острова чуть не опрокинулась перегруженная дровяная баржа, сбросив в воду бывший сверху сушняк. Его затем долго поднимали назад крючьями, то, что сплывало ниже, вылавливали обыватели, а остатки вынесло в море, и сейчас отдельные поленья, плохо различимые за гулявшей по заливу мелкой волной, ветром гнало к низкому берегу, где ещё виднелись осевшие от времени валы Ниеншанца.

Скампавея взяла мористее, и ветер заметно усилился. Капитан распорядился прекратить греблю, матросы втянули вёсла внутрь корабля, и дальше галера пошла только под парусами. Неотрывно следивший за всем этим действом пассажир отчего-то забеспокоился и поинтересовался у капитана:

– Мы когда приплывём в Кронштадт?

Капитан искоса глянул на пассажира.