На самых дальних...

— Он помогал. Когда поднимали порядки наверх, на палубу, он тоже помогал.

«Подсчитывать барыш», — подумал Земцев.

— Он твой хозяин, он клал в свой карман столько денег, сколько не зарабатывала вся команда, хотя он работал не больше вашего. У него есть еще шхуна, и там он берет деньги, и тоже больше, чем зарабатывает вся команда. А ты, Савада-сан, его покрываешь, не хочешь сказать правду. Он молчит, потому что боится потерять свою шхуну и свои деньги. А почему молчишь ты? Что ты боишься потерять?

Савада Цунэо долго молчал. Земцев уже не ожидал от него хоть что-то услышать. Но старик заговорил:

— Начальник, я прожил долгую жизнь и привык думать, что человек обязан помнить добро, даже очень маленькое добро, которое ему делает другой человек. И за это маленькое добро он должен платить большим добром.

— Правильно ты считаешь, Савада-сан, — согласился Земцев.

Старик продолжал:

— Как же я могу показывать против Ямомото, если он мне платит деньги, чтобы семья моя не погибла с голоду, держит меня, полубольного старика, механиком? Нет, за добро человек должен платить добром.

— Хорошо, Савада-сан. Скажи мне тогда, сколько раз тебя задерживали в наших водах за незаконный промысел?

— О! Я уже не помню, начальник. Но я здесь у вас частый гость.

— Тебя, Савада-сан, задерживали больше десяти раз, если мне не изменяет память. И ни разу тебя не судили, хотя имели все основания для этого. Ты знаешь, что полагается по нашему законодательству за умышленное нарушение границы и незаконный промысел. Разве то, что тебя отпустили, не добро, о котором ты толковал? И почему ты его не должен помнить, как помнишь добро своего хозяина?

Японцы закончили еду, убрали за собой, загасили костер и потянулись к шхунишке.

Поднялись и Земцев со стариком.

— Если ты до конца хочешь быть справедливым, Савада-сан, то помни не только то добро, которое тебе выгодней в данный момент помнить.

Старик ничего не ответил.

Назад они шли, когда солнце уже скатилось к горизонту и живописный курильский закат вставал из-за моря, из-за далеких призрачных островов, играя всеми оттенками золотисто-багровых тонов. Манипуляции света и тени на базальтовых выходах были каким-то волшебством, они вспыхивали и гасли, точно рукотворные звезды иллюминации.

Со всех сторон в Заводскую спешили промысловые суда, полные щедрого океанского улова. На сопке вспыхивали веселые огоньки манящего их поселка.

Земцев думал о том, что совсем скоро рыбная страда пойдет на убыль. В октябре поплывут над Заводской протяжные прощальные гудки уходящих судов, и некогда шумная, ярко расцвеченная по ночам бухта вдруг взгрустнет, пригорюнится, как человек в ранние осенние вечера. Потом лишь изредка завернет в бухту рефрижератор с камбалой, хеком или моллюском, или танкер, или пограничный корабль, и это уже будет маленьким праздником, и те, оставшиеся на берегу до будущей нескорой навигации, будут им несказанно рады. Наступит и у них, пограничников, небольшая передышка. И можно будет наконец съездить в отпуск к родным, показать бабке и деду Дим Димыча и попотчевать его где-нибудь на юге витаминами на весь предстоящий долгий год.

А пока надо распутать это дело. Обязательно его раскрутить, чего бы это ему ни стоило. «Мы еще посмотрим, у кого крепче нервы…»

11