На самых дальних...

Бухта Горобец — маленькая и уютная. Река здесь тоже Горобец. И гора Горобец, и сопки — тоже маленькие Горобцы. Здесь, у входа в речку, хорошо ловится рыба. Один замет капроновой сети — и недельный запас ДП обеспечен. Ловится здесь в это время горбуша, пятнистая кумжа, окунь, камбала и другая рыбешка, помельче. Японцы любят рыбу. Они употребляют ее в любых количествах и в любом виде — сырую, вареную, жареную. Ловить ее они тоже большие мастера. И делают это охотно и с азартом. Не успели они заметать невод у устья речушки и завести другой его конец к берегу, как Масахико и Отомацу, самые молодые, уже мигом разделись и спрыгнули в воду. Подхватили кошелек и потащили его к берегу. Вода была прохладная, градусов 10—12, но эти двое вели себя как ни в чем не бывало. Правда, на них были надеты традиционные томаки — шерстяные противорадикулитные пояса с магнитной жилкой, тем не менее всех оставшихся на шхунишке невольно пробрал озноб.

Быстро завели оба конца невода на берег, встали в ряд друг за другом и под громкие азартные крики «Ой-са, ей-са!» стали вытягивать сеть.

Земцева тоже разобрал азарт, и он присоединился к рыбакам. Рядом с ним оказался старик-моторист Савада Цунэо. Работа спорилась. Невод продвигался все быстрее и быстрее, крики сделались азартней, ритм — вообще сумасшедшим. Земцев заметил, что старику это не по силам, тот задыхается, и жестом разрешил ему отдохнуть. Цунэо медленно поплелся к выброшенной на берег лесине и тяжело опустился на нее.

Улов был знатный — много горбуши, кумжи, крупная камбала. Мелочь решили не брать. Пока японцы сортировали и укладывали рыбу, Земцев подошел и присел рядом со стариком. Тот, видимо, чувствовал себя неважно, держался за бок. Земцев спросил, что с ним. Цунэо ответил, что давно страдает желудком, побаливает печень и что вообще уже старый. Земцев предложил ему лекарство, он всегда носил в кармане но-шпу и аллохол, на всякий случай. Старик вежливо отказался.

С рыбой было покончено — ее отсортировали и уложили на «Улитку». Невод тоже сложили. И Скрабатун спросил разрешения покормить японцев и заодно обсушиться. Земцев не возражал. Быстро развели костер — благо на берегу дров хватало; старшина выдал консервы, хлеб.

Земцев решил пройтись по берегу. В полусотне метров от того места, где они причалили, стоял импровизированный стол — из выброшенных на берег ящиков — с остатками богатой трапезы. Земцев сразу определил, что пировали не местные. Компания была заезжая, с какого-нибудь сухогруза или плавбазы. На острове в период путины действовал сухой закон. Изредка продавали только вино. Да и то по личному разрешению председателя местного рыбкоопа. Такой привилегией пользовались лишь те, кому посчастливилось когда-то родиться в летне-осенние месяцы путины. В таких случаях председатель рыбкоопа самолично проверял дату в паспорте в присутствии самого виновника и обычно спрашивал: «Сколько просишь?» «Ну, ящик шампанского», — робко заикался тот. «Обойдешься тремя бутылками. Нечего спаивать весь поселок…» — выносил свой безапелляционный приговор строгий рыбкооповский начальник.

В таком ограничении был свой резон — каждый день путины напряжен до предела, и невыход на работу хотя бы десятка человек ощутимо сказывался на работе комбинатов и промысла.

Земцев вернулся к костру. Японцы ели.

Старику как будто стало полегче. Он сидел на прежнем месте, в стороне, и курил.

Земцев снова подсел к нему. Что-то влекло его к старику. Может быть, сострадание? Что он, такой болезненный и немощный, по чьей-то злой воле вынужден терпеть теперь неудобства и переживания, вместо того чтобы быть с семьей в покое и уверенности за те дни, которые ему еще отпущены. Говорить ни о чем не хотелось, но он почему-то вспомнил японский дот у входа в бухту и спросил старика:

— Савада-сан, а ты знаешь, что была война?

— Да, господин начальник, я был здесь. — К удивлению Земцева, старик заговорил по-русски.

— Здесь, на острове? — Земцев сделал вид, что это для него не новость. — Где именно?

— Бухта Сякутан.

— Та, что теперь Малая?

— Да, господин начальник.

— Ты воевал?

— Нет, нас, рыбаков, в армию не брали.

— Что же ты делал?

— Сидел дома. В море нас не выпускали. Путали, что там русские и они нас потопят. Мы голодали. Все рыбаки. Трое моих детей умерли тогда от голода.

— Тяжелые здесь были бои?

— Бои были, были. Долго стреляли. Один день и одну ночь.

— Ну а потом?

— Потом пришли русские, а мы вышли в море. Мы взяли тогда много рыбы. Очень много рыбы. Весь поселок радовался. Все рыбаки. Потом, через два года, мы переселились на Хоккайдо. Так захотело наше правительство.

— Русский язык ты здесь выучил, Савада-сан?

— Да. Я много работал с русские люди, господин начальник.

— Не называй меня, пожалуйста, господином. У тебя господин — Ямомото. Мне только непонятно, как ты там, в машине, им командовал, ведь он твой хозяин?

— Зачем командовал? Машину смазать нетрудно. Я долго работал масленщиком, пока не стал механиком, двадцать лет.

— А он что делал в машине? В чем заключалась его работа?