На самых дальних...

Он взял со стола листок бумаги и бегло прочел объяснительную шкипера. Как он и ожидал, ничего существенного в ней не было: обтекаемые фразы, никакой конкретности, сплошной туман. Придется Абэ Тэруо писать объяснительную еще раз, чтобы вспомнить кое-какие детали и подробности из исчезнувшего журнала лова. Он отложил листок и откинулся на спинку стула. Прямо перед ним на сейфе лежал подарок Ковалева. Земцев его не вскрывал. «Интересно, что там удумал Стас? В одном он уже был прав: сомнения меня замучают, как пить дать замучают».

Земцев придвинул к себе тетрадь молодого матроса Мияко Хираси и стал ее листать. Он не ошибся, это был дневник. На первой его страничке, обрамленная незатейливым орнаментом, была вклеена крохотная фотография милой девушки. Записи чередовались неплохими набросками — в разных ракурсах варьировалось личико все той же девушки. Под каждым рисунком стояло ее имя — Ёсико. Что касается самих записей, здесь Земцев, сколько ни старался, ничего не мог разобрать, почти ни одного слова. Видно, у этого Хираси было не все благополучно в школе с чистописанием. Он захлопнул тетрадь и достал из ящика стола сигареты. Земцев курил редко, пожалуй, лишь когда размышлял в кабинете, наедине, вот как сейчас. Это были легкие японские сигареты «Хоуп» («Надежда»). Борис всегда подтрунивал над ним: Земцев, мол, ловит надежду только в одиночку. Дмитрий прощал эти шалости, он многое ему прощал: на Бориса нельзя сердиться, такой он человек.

Он сделал затяжку и закрыл глаза. И почти сразу представил себе картину: пока шкипер заговаривает зубы инспектору Саенко, притворяясь, что не понимает языка цуяку-сан[6] Саши Козлова, радист пробирается в рубку и преспокойно отстукивает на Хоккайдо пару «теплых»: мол, схватили, задержали незаконно, произвол, насилие и прочее. Завтра же сообщение попадет на радио, телевидение, чего доброго, пойдет нота в МИД. Даже если он, Земцев, ничего не докажет за эти 24 часа и шхуну придется отпустить, шуму не оберешься. «А что, такое не исключается, просчет Дымова и Саенко оставить рацию неопечатанной слишком очевиден», — подумал Земцев и решительно стряхнул с себя усталость. Что бы там ни было, сегодня в полночь он обязан принять решение: задержать и возбудить уголовное дело или отпустить с богом на все четыре стороны. Это решение он принимал от имени командира части — пограничного комиссара, и стало быть, помимо личной ответственности и собственного престижа он был в ответе за престиж пограничного комиссара и своей страны, хотя это, быть может, и звучит несколько высокопарно.

Нет, он не испытывал робости: сам добровольно взвалил на себя этот груз, а в таких случаях принято говорить, что нет обиды тому, кто сам того захотел. И ответственности он не боялся. Просто хотел реально взглянуть на вещи, ничего здесь не преувеличивая, но и ничего не преуменьшая. Он всегда так поступал, когда дело было сложным и запутанным. А ответственное решение… Что ж, придет время, и он его примет. Без сомнений и колебаний, как это всегда и было. Жизнь научила его простой премудрости — верить в себя и полагаться в трудную минуту прежде всего на свою персону. И надо сказать, что таких минут у него было немало. Взять хотя бы ту, когда он вдруг круто и бесповоротно изменил свою судьбу — на удивление всем, друзьям и близким, решил вернуться в армию…

Земцев вызвал дежурного:

— Если майор будет мной интересоваться, передайте, что я уехал к лейтенанту Логунову в больницу. И поторопите Белецкого…

Он оделся, сунул в куртку дневник Хираси, после некоторого раздумья — объяснительную Абэ Тэруо и вышел из казармы.

Впервые за две недели над Курилами вставало солнце.

4